Василий Белов - Кануны

— Эх, Савватей да Иванович! — заорал Павел.

Не слыша матюгов оскаленного Саввы, он гикнул снова, Карько напрягся, сделал последний рывок и вышел вперед, медленно сбавляя опустошающий бег. Павел перевел Карька на рысь и тоже, опустошенный, опустился на беседку саней.

Теперь Вера смеялась, махая отставшему Савватею. Они легко догнали тяжеловесного Ундера, обошли на новой развилке и под азартные крики Нечаева вышли вперед. Сосны ольховского волока плыли мимо, мелькали березки на пустошах. До Ольховицы оставалось полчаса спокойной езды.

Савватей решил-таки обставить Акиндина с Нечаевым. Он нагнал жеребца при выезде в ольховское поле. Акиндин обернулся, показал Климову фигу и нажал на Ундера. Дескать, не видать тебе, Климов, дуги как своих ушей! Однако Савва не собирался уступать дугу. Он был уверен, что выиграет, и снова хлестнул Рязанку. Рязанка лишь вздрогнула, но не перешла не только на галоп, но и на рысь. Савватей растерялся, не зная что делать. Впереди, метрах в двухстах, ехали шагом Акиндин и Ванюха Нечаев, родная дуга маячила в глазах Савватея. Рязанка не хотела бежать. Но тут случилось самое непредвиденное. Утомленный гонкою Ундер, видать вспомнив свое главное, данное ему природой назначение, остановился, сделал угрожающий всхрап, заперетаптывался и призывно заржал. Рязанка, вообще-то равнодушная к этому зову, легонько отозвалась, и Ундер окончательно потерял управление. Нечаев и Акиндин ругались, бились с ним, махали вожжой, но все было напрасно: Савватей Климов нагнал их. Жеребец заупрямился еще больше. Савва ударил кобылу кнутом, обогнал и, не оглядываясь, покатил к деревне Ольховице. Но теперь жеребец опять шел за ним по пятам, угрожая раздавить мощными копытами и Савву, и его розвальни. Нечаев непрестанно кричал, чтобы Савва дал дорогу. Акиндин тоже матерился. Тогда Савва встал, показал в свою очередь фигу и крикнул преследователям:

— Шиш! Шиш, голубчики, я вам не дамся, не из таковских!

Но жеребец наседал сзади, его громадная мохнатая голова моталась над Саввой, кидая кровавую пену.

Савватей начал бить Рязанку кнутом по ногам, это было его последнее средство. И он въехал в Ольховицу первым, подкатил прямиком к лавке…

У Рязанки мелко дрожали грудные мускулы, ноги вздрагивали и подкашивались, она держалась еле-еле и готова была упасть каждую секунду. Ее не надо было привязывать к коновязи, где стояло с десяток других упряжек. Она храпела, бока ее часто вздымались…

Савватей отпустил подпругу, разнуздал. Бегая вокруг лошади, он обтер ее клочком сена, накинул на нее свою же шубу, уговаривая:

— Ой, молодец, ой, обставила! Обошла такого верзила, от славутница! Где им против нас? Слабы в коленках! Да мы этого Ундера…

Судейкин с Нечаевым поставили жеребца на задворье у знакомых, распрягли, привязали за толстый аркан и, не попив даже чаю, явились к магазину.

— Что, выкусили? — кричал Савватей Акиндину. — Да моя Рязанка, кабы шиненные розвальни… Не уступлю жеребцу ни в жизнь.

Акиндин подошел, хлопнул рукавицей.

— Ладно.

— Вот и ладно, — радовался Климов. — Теперь твоему Ундеру хана, три года будет бесплатно обслуживать Рязанку-то.

Судейкин поглядел на кобылу.

— Нет, Савватей Иванович, — сказал он. — Ундер ей больше не понадобится.

— Думаешь?

— И думать нечего, само видно. Ишь, у ее и губа отвалилась, все поджилки трясутся.

Савватей Климов только теперь понял, на что стала похожа кобыла. Он сокрушенно кашлянул, крякнул.

— Ишь ты, и правда, едрена-вошь… Вроде бы и кобыла-то ничего. Совсем была новая…

— Новая, — ухмылялся Судейкин. — Кобыла новая, да дыры старые, вишь, еле пышкает.

Люди, ольховские и приезжие, сгрудились вокруг. Здоровались, подходили новые, подъехали многие и шибановские.

— Ундеру тут и делать нечего, — сказал опять Судейкин, обращаясь ко всем.

— Устоит, отпышкается, — сказал кто-то, и Савва обрадовался поддержке.

— Ну? Да ее… не променяю ни на какой трахтур! Ты, Акиндин, молчи, проиграл, дак, пожалуйста, молчи.

— Да что проиграл-то? — послышались голоса. — Судейкин, что ли, проиграл-то?

— Ну!

— Обставила Ундера!

— Дугу хотел выспорить.

— Климовскую?

— А она и обставила.

— Вроде и духу-то в одной ноздре, а гляди?

— Три года, говорят… жеребца бесплатно.

— Ну, Савватей Иванович, молодец.

— За такое дело надо не три, а всю жизнь. Ты тут, Савва, проглядел маленько, надо было спорить на все сезоны.

— Много ли сезонов-то будет? — закричал вдруг мужичок из дальней деревни Усташихи. — Вон афишка-то висит, севодни собранье.

— Какая афишка?

— Игнаха Сопронов бедноту собирает, будут народ делить. На три разряда.

Ольховица была полна сегодня народу. У кооперации, у ВИКа, у многих домов стояли распряженные кони, хрупали сено. Санки, корешковые и крашеные деревянные, розвальни стояли у коновязей вплотную. Стаи подростков катались с горы на козлах и корегах, взрослые девки и парни катались на слегах, старики и старухи, гости и гостьи направлялись в церковь к обедне, останавливались глядеть выезды.

То тут, то там сказывались гармони, но затихали, было еще рано гулять. Ольховские тещи, накормив зятьев блинами, сбирались компаниями, судачили обо всем на свете, разбирали по косточкам ребят и девок.

У кооперации, около магазеи сдавали хлеб, говорили о ценах.

— Разве это дело? Рожь руль сорок четыре пуд, а сдай, не греши!

— Истинно!

— У меня вон по три рубля покупают, с лапочками.

— Какая экая сто семая-то?

— А такая! Загребут на казенный харч, и будешь трубить.

— У меня так и ржи всего ничего… Да налог требуют.

— Кеша, а тебя пошто от налогу-то освободили? — спросил Африкан Дрынов, дальний родственник Савватея. Кеша Фотиев тряс мотней около магазеи, помогал выгружать мешки в надежде на угощение. На вопрос Дрынова Кеша хохотнул и сказал:

— На вино, понимаешь, не хватало. Пьян да умен — два угодья в нем.

— Насчет ума не знаю, а насчет вина все подходит, — заметил Дрынов.

Толпа вдруг шарахнулась в сторону от дороги: по улице шпарила упряжка Володи Зырина. В допотопных санях сидел Носопырь и чинно правил. Рядом с ним сидела старуха Таня. Вызванные на собрание, они в разное время, пешком, вышли из Шибанихи. Поехавший кататься Володя Зырин посадил сперва Таню, после Носопыря.

Въезжая в Ольховицу, Володя подал вожжи Носопырю, а сам развернул гармонь. Он играл что было мочи, а Носопырь правил, сидя обок с Таней. Народ оценил это событие по достоинству.

— Чего, Володя, молодых-то куда повез?

— Да списываться, чего спрашивать.

— Хорошее дело.

— Больно добра свадьба-то? Это откуда эдаки?

— Шибановские!

— С богом, в самое время.

«Молодые», с гармонией, проехали прямо к волисполкому, и все опять сгрудились вокруг Савватея, обсуждая будущее его геройской кобылы.

Данило Пачин еще до Пашкииой свадьбы проводил на службу в армию старшего сына Василия и теперь каялся, что отдал Пашку в примы. Поездка в Москву его обнадежила. Авось восстановят в правах, возьмет Данило кредит, может подумать и об аренде земли. Только без Василия, с женою и малолетком Олешкой много не развернешься. Устарел Данило, годы не те. Вот почему украдкой от Катерины он размышлял о том, что Пашка с женой, может, согласился бы переехать обратно в Ольховицу. Но когда Данило узнал, что сын начал строить мельницу, думы эти сразу отпали… Не поедет Пашка обратно, и думать нечего. Уродился сынок упрям, даже неизвестно в кого. Ох, сгубит его эта мельница! Данило вздыхал, хотел отговорить сына от проклятого дела. Но когда узнал, что в пай вступил и Евграф и Клюшин, передумал: «Пусть. Только эти-то дураки чего думают? Разорятся вдрызг. Может, и сделают мельницу. А после что? Не те сроки, не те! Не та нынче пора».

Чувствовал это Данило и Пашку жалел, но он знал и то, что теперь его ничем не остановить.

И все же все последние дни Данило жил с тайной какой-то радостью. Он даже помолодел и ущипнул как-то Катерину, а сына Олешку все гладил по голове. Не раз покупал ему леденцов да уговаривал, чтобы лучше делал уроки. Олешка учился в первой ступени. Он не привык к особинкам и дичился подарков.

— Олешка, это чего у нас с отцом-то? — удивлялась и Катерина. — Каждое утро будто Христов день.

Данило ничего на это не отвечал. Он ждал чего-то с часу на час.

В субботу перед первым днем масленицы Катерина натворила корчагу овсяных блинов. Хоть и не зять приезжает, а сын, да все равно масленица. Пашка в субботу не приехал, а в воскресенье Катерина утянула Данила в церковь. Данило не особенно любил это дело, но уж так повелось, притом ему хотелось поглядеть на народ.

Отец Ириней был стар, служба прошла невесело, не то что у Рыжка в Шибанихе. После службы отец Ириней сказал короткую проповедь.