Дина Рубина - Синдром Петрушки
– Ничего не понял, как всегда у тебя, – сказал Тонда. – Но все понял. Добрже, иди уже, гóрье луковóе. У меня куча работы.
* * *…В небе шла полным ходом большая уборка: в серо-молочной пелене расползлись голубые прорехи, оттуда, сметая пасмурное марево, шел ровный жестковатый свет, отрезвляя город и людей. Будто кто веником смел снежный покров с зеленой меди купола и башни Святого Микулаша, но еще не тронул плотного наста на черепичных крышах домов Малой Страны. Снег на тротуарах был крепко утоптан, но еще не обледенел, и Петя с Карагёзом за спиной шли, приближаясь к арке Малостранской башни Карлова моста. Абсолютно счастливому псу удавалось время от времени достать шершавым языком то мочку уха с серьгой, то косичку, то шею в вороте свитера; его протез торчал у Петиного уха дулом старинного мушкета, а клубни пара из хохочущей пасти бесшумно взрывались, как дымки́ от выстрелов…
Итак, что говорит нам о магических куклах та же энциклопедия Голдовского? Надо бы дома полистать. Помнится, там какие-то ужастики об африканских племенах: из своих мертвых вождей они делают кукол и управляют ими, как марионетками… Милые обычаи, попытки задобрить богов. Что еще? Ремесло даосских магов-волшебников: те отгоняют злых духов с помощью марионеток… Ну еще – магические обряды малайцев с Суматры: что маг сотворит с куклой, то и с человеком станет… Погоди, но при чем тут Корчмарь? Если в брюхе у него ты обнаружил крошечного Петрушку, еще не значит, что он – ритуальная кукла. Может быть, малютка просто еще более старая семейная реликвия?.. Хм, что ж это за остроумец придумал нашу мрачноватую матрешку?
И для чего?
Карлов мост уже вовсю торговал, предлагал, развлекал, рисовал, музицировал и представлял на каждом шагу. Его гигантская гребенка – все шестнадцать, облицованных тесаными камнями мощных арок – глубоко сидела в реке, процеживая тяжелые зимние воды Влтавы. Широкая снежная аллея вдоль гранитных парапетов обжита художниками на брезентовых стульчиках, музыкантами и кукольниками, а также целой гвардией керамистов и резчиков по дереву, что, покуривая, слоняются вокруг своих складней и мольбертов.
По центру полукилометрового променада неспешно двигается не столь густая, как летом, но все ж на удивление оживленная для такого холодного дня толпа туристов.
Где-то на середине моста, под статуей Яна Непомуцкого, должен наяривать Хонза.
– Мы только туда и обратно, а? – чуть повернув голову, спросил Петя. – А потом сразу домой, к Лизе!
Пес немедленно подтвердил согласие, умудрившись достать языком до хозяйского уха так точно, что Петя охнул и засмеялся от щекотки – да я с тобой оглохну! – и принялся отирать собачью слюну.
Хонза сидел-таки на брезентовом стульчике и наяривал, заглушая кроткий механический орган-шарманку старого Риши, промышлявшего неподалеку со своей плюшевой обезьяной. Вернее, наяривало караоке, а Хонза – лохматый, кудрявый, в огромном свитере и тощих вельветовых штанах, в старых альпинистских ботинках (на правом подвязана шнурком какая-то погремушка, что время от времени тоже идет в дело), – аранжировал мелодии в меру своих халтурных возможностей. На подтаявшем снегу под ногами на старом гуцульском коврике лежал игрушечный бубен. Обеими лапищами в митенках Хонза выстукивал ритмы по тамбурину, зажатому меж колен, хватал бубен, тряс им, как шаман, не слишком горюя о ритме, и упоенно завывал, зажмуривая глаза, мотая башкой и широко разевая рот с очень белыми ровными зубами.
У этого обалдуя было четверо детей от очень странной ученой жены, которая сейчас, кажется, получала третье высшее образование, не проработав в своей жизни ни одного дня.
Страдалец Ян Непомуцкий, с головой, склоненной в нимбе золотых звезд, возвышался над Хонзой с таким выражением на изможденном лице, словно умолял прохожих пощадить его и сделать что-нибудь с этим невыносимым типом под его ногами: например, скинуть в реку – так же, как скинули когда-то в нее самого Непомуцкого.
Петя с Карагёзом на закорках остановился против Хонзы, дождался конца бурного пассажа из динамиков и, едва лабух открыл глаза, подмигнул.
– Ахойки, Петё! – обрадованно гаркнул Хонза, выдыхая вулканический залп пара изо рта.
– Давай, покажи класс!
И наклонился, щелкая кнопками, выискивая нужную пьесу на диске. Это была их давняя игра: если Петя оказывался на мосту, а Хонза сидел там со своим жалким инвентарем и довольно жалким уловом, тот врубал «Минорный свинг» Джанго Рейнхардта, и пару минут благосклонный Петя подтанцовывал, собирая публику. Толпа набегала сразу – он с первых же па издали притягивал туристов. Все-таки люди, самые разные, отлично чувствуют то, что Хонза называл «покажи класс!». Иногда, если не слишком торопился, Петя одалживал у Иржи, работавшего рядом, под святым Антонием Падуанским, печального гитариста – довольно топорную марионетку, брякающую по двум струнам раскрашенной фанерной гитары, – и импровизировал. Но в этот раз он отрицательно качнул головой, кивком указав на пса за плечами.
– Давай, давай! – умоляюще крикнул Хонза (видимо, деньжат сегодня совсем уж кот наплакал) и врубил свинг.
Странно, что эти несколько тактов вступления, несколько восходящих нот всегда действовали на Петю, как дудка заклинателя змей – на кобру. И в точности как кобра под дудкой, он медленно закачался под мелодию свинга – с тяжелым рюкзаком за плечами, с Карагёзом, что восседал сверху, как матрос, высматривающий землю на морском горизонте: его протез уже походил на подзорную трубу, к которой время от времени умница-пес припадал своим черным глазом. И пока звучала музыка, Петя плыл, кружа вокруг локтя невидимую Эллис, приотпуская ее и вновь привлекая на грудь…
И, как всегда, все больше народу обступало никем не очерченный круг, и, как всегда, в конце номера публика вопила и хлопала, а в коробку к Хонзе сыпались не только металлические кроны…
Оттанцевав, он небрежно махнул музыканту ладонью, подметающей воздух: собирай, собирай урожай! – и пошел себе, кивнув на прощание одиноко стоявшему на ветру кукольнику Иржи. Черные солнечные очки у того диковато выглядывали из-под капюшона куртки, натянутой по самые глаза; марионетка, печальный гитарист – бездарная, увы, работа, – под музыку из динамика равномерно брякала лапой по струнам: блям-блям, блям-блям. Иржи даже перчаток не снимает – заледенел, бедняга. Оравнодушел…
Он шел по направлению к Малостранским башням, не доходя до которых следовало бы свернуть вправо. Но у спуска на Кампу помедлил, миновал его и… вернулся опять к этим ступеням. Танец на него, что ли, так подействовал… Да вот и шотландцы же, напомнил он себе в подмогу, – а вдруг надо буквально завтра показывать номер? Как раз неплохо проверить – все ли там в порядке с механикой. Глянуть на минутку, на единую минутку. В конце концов, возможно, что та еще не проснулась… И, торопливо заверив пса, что «вот только на минутку, на две, и сразу домой», он спустился по ступеням на остров.
Летом довольно часто давал здесь представления со своими малышами, небольшими марионетками, которых так любят дети. Куклы взбираются к ним на плечи, обнимают, общаются на разных смешных псевдоязыках.
Особенный успех имел Самурай – оскаленный, с озверелым лицом, – тот скакал, размахивая своим кривым мечом в дикой пляске, а напоследок делал себе харакири, растерянно глядя, как из живота выскакивают разноцветные стеклянные шарики, которые с криками «банзай!» немедленно бросались подбирать дети.
По аллее деревьев, высаженных прямо на каменке, мимо чугунных выгнутых скамеек, мимо барочных фасадов, образовавших стену вдоль Влтавы, он шел к магазину, то бишь к «галéрее», которую Хана, будем надеяться, уже открыла. Вообще старуха была не из ранних пташек и, несмотря на вечные нарекания семьи, магазин открывала не раньше двенадцати.
Эти две комнаты с подсобкой выходили большими витринами на обе углом сходящиеся улицы. В витринах стояла и висела наша продукцияв наиболее полном ассортименте. На крыльце перед дверью горбато скалилась главная Страшидла – замечательная работа Зденека и Тонды, мимо которой еще никто спокойно не проходил. Тонда встроил в нее хитрейшую механику с фотоэлементами: оскаленная пасть Страшидлы распахивалась и клацала зубами, едва туристы протягивали руку, чтобы пощупать куклу.
И в тот момент, когда очередная, визжащая от восторга парочка была готова тронуться дальше, на крыльце магазина возникала толстая Хана: нет, пане, именно эта кукла не продается, она рекламная, но почему бы вам, пане, не заглянуть в магазин, у нас много чего найдется интересного, лучшие кукольники Праги… – и так далее, и в общем это чистая правда, и если закрыть глаза, то нежно-пригласительный голосок старой морщинистой сирены еще так хорош, что улепечет на изрядную сумму кого угодно.
