Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж
— Может быть, теперь это более серьезно, чем в наше время?
— Может быть. Лисбет производит впечатление такой убежденной, такой искренней.
— Не сомневаюсь, что она такая и есть.
Они уже не в первый раз говорили о Лисбет, и всегда почти в тех же выражениях. Лисбет, дочь брата Иоганнеса, входила в круг их немногочисленных друзей. Они знали ее еще ребенком, очень любили и полагали, что она отвечает им взаимностью; во всяком случае, она относилась к ним с нежностью, а с чего бы ей ломать комедию? Это не сулило ей никакой выгоды и потом, как говорил Иоганнес, право, было не в ее стиле. Помимо семейных уз, которыми они пренебрегли бы, если б Лисбет не пришлась им по душе, дело было еще в том, что, пожалуй, одна только Лисбет связывала их с юностью страны, с поколением немцев, пришедших в мир много позже их, не переживших того, что пережили они, — с поколением, за которым будущее нации. Не будь Лисбет, они чувствовали бы себя более оторванными от современного мира.
— Сколько же времени мы с ней не виделись?
— Месяца два, не меньше. Вспомни-ка, в последний раз она была у нас в день своего рождения.
— Да, верно. И с тех пор исчезла. Улетучилась!
— И ни единой весточки… Скрытная она…
— О нет, не думаю, — возразил Иоганнес. — Просто до крайности независимая. Она ни перед кем не желает отчитываться в своих делах и поступках. Отсюда эти полосы уединения, молчания. В ее возрасте я был почти такой же. Не любил рассказывать родителям, что делал, с кем встречался и тому подобное. А ведь, бог свидетель, все было так невинно!
Паула, казалось, обдумывала его слова. Она чуть нахмурила брови, что придало ее лицу неожиданную суровость, хотя обычно, в минуты спокойствия, оно выглядело скорее добродушным.
— Ну, а что касается Лисбет, ты тоже думаешь, что там все столь же невинно?
— Ах, кто знает! Они живут очень свободно. Лисбет совершеннолетняя. Я допускаю, что любовники у нее были, если ты это имела в виду.
— Нет, не это… Я имела в виду невинность иного рода, — ответила Паула, глядя своими голубыми глазами прямо перед собой. Ее руки лежали на краю стола.
— Тогда что же?
Паула тряхнула головой.
— Я уже и сама не знаю, — проговорила она безмятежным тоном. — Что-то туманное, даже в тот момент, когда я задала вопрос. — Она улыбнулась ему, встала. — Пойду собираться. Тебе привезти что-нибудь из города?
— Нет. Разве только газеты…
— Ну, до встречи…
Она была стройная, с почти девичьим станом. Только седеющие волосы выдавали ее возраст. Очень мягкий, с поволокой взгляд не был лишен очарования. И если хорошенько вглядеться в них обоих, можно было заметить, что они чем-то похожи друг на друга. Словно в них таилось что-то такое, что в будущем должно было привести к полному сходству.
В три часа дня Иоганнес закончил свой последний урок фортепьяно. Он чувствовал себя усталым, ему хотелось отдохнуть. Он прилег на кушетку, методично, мускул за мускулом, расслабил тело и попытался выполнить упражнение йоги «отрешение от всего земного». Чаще всего, выполняя это упражнение, он впадал в дремоту, что считалось неудачей, ибо отрешиться от всех земных мыслей нужно было в состоянии бодрствования, а это, откровенно говоря, не так-то легко…
О чем только не думается, когда пытаешься не думать ни о чем! Духовный мир человека не знает отдыха. Казалось, будто вся твоя жизнь, бесконечная вереница пережитого, все образы, запавшие в душу со дня рождения и до сегодняшнего дня, теснились, толпились на пороге сознания, требуя, чтобы их еще раз пережили, перечувствовали. И такая же бесконечная вереница видений, словно длинный непрерывный кинофильм, где реальность переплетается со сновидениями, и ты в этом фильме одновременно и сценарист, и режиссер-постановщик, и самый взыскательный, самый непокладистый ведущий актер… Бесконечное потворство «Я» ко «Мне». Потворство, выражающееся в многообразных формах и часто избирающее — тут-то «Я» проявляет наибольшую изворотливость — окольный путь самобичевания и даже презрения к самому себе. Если ненавидишь сам себя — Иоганнес знал это слишком хорошо, — значит, самым яростным образом себя любишь… Да, все маски сорваны, все гримасы этого «Оно» изобличены, подведен итог. И право, больше уже нельзя обманывать самого себя, но это вдруг снизошедшее к тебе прозрение ничего не меняет: кинолента, которая прокручивается где-то в глубине твоего существа, не останавливается, она продолжает крутиться, наивная, грубая, хитрая, наглая, словно Фрейда и всех психологов, его последователей, вообще никогда не существовало.
Эта глубокая обыденщина, эта ничтожность, населенная тем, что порождено его воображением, какую связь имела она с возвышенным миром Искусства, Красоты и Разума, которым Иоганнес хотел бы посвятить — и порою верил, что посвятил, — свою жизнь? Конечно, что-то связующее существовало, но его трудно было нащупать и еще труднее — определить. «Оно» издевалось над Разумом, игнорировало Искусство и опошляло Красоту себе на потребу, ради собственных целей, всегда циничных, подчас низменных. «Возвышенный мир» был для него блестящим фасадом, под сенью которого «Оно» процветало в полной безнаказанности. Но ведь поэзия, музыка, все прекрасное, создававшееся в течение веков, мудрые мысли, вдохновленные гением, и величие человеческого слова, и ощущение присутствия божества во всех творениях рук человека — все это тоже существовало как «вечная радость», неиссякаемый источник самых чистых эмоций… Иоганнесу хотелось бы верить, что хотя бы эти чувства не лживы и не преступны, ведь если бы они оказались таковыми, вот тогда и впрямь мир рухнул бы.
Он вышел на свою ежедневную часовую прогулку — моцион, предписанный ему доктором; он совершал его неукоснительно в течение нескольких лет: это был один из ритуалов его запрограммированной ради достижения морального равновесия жизни. На обратном пути, заворачивая за угол, он чуть было не столкнулся с девушкой, что шла ему навстречу. Он издал возглас радостного удивления: это была Лисбет.
Они бросились друг к другу в объятия.
— А я поцеловала замок на твоей двери, — сказала Лисбет. — Совсем из головы выпало, что в этот час ты совершаешь прогулку.
— Слава богу, что мы встретились! Какая-нибудь минутка — и разминулись бы.
— Ты — как Кант: в определенный час небольшая прогулка.
— Небольшая прогулка? Час ходьбы почти строевым шагом!
— Соседи не сверяют по тебе часы?
Оба рассмеялись, явно довольные, что видят друг друга. Взявшись под руку, они прошли несколько метров, отделявшие их от дома. Лисбет была стройная, чуть не одного роста с Иоганнесом, и держалась она непринужденно, почти как парень, да и одета была в нелепый мужской наряд: джинсы, полосатая матросская фуфайка. Иоганнес уже и не помнил, когда в последний раз видел ее в платье или в юбке. Скорее всего, когда она еще училась в школе, носила косы и была более пухленькая, чем теперь. Как она с тех пор изменилась! Волосы острижены под Жанну д’Арк… И эта стать породистой кобылки… Но загорелое лицо, усеянное веснушками, сохранило детскую живость; и как всегда — великолепный прямой взгляд, который касается тебя, как суровая ласка или как пощечина. Пожалуй, нельзя было назвать ее красивой. Это было нечто большее. «В ней кроется какое-то безумное очарование», — думал Иоганнес. Он гордился ею, гордился тем, что у всех на виду идет с ней рядом.
— Паулы нет дома? — спросила она, когда они вошли в квартиру.
— Сегодня у нее уроки до пяти часов. Представляешь, как раз утром мы за чаем вспоминали о тебе.
— Выходит, с вами это иногда случается?
— Да, в сущности, чуть ли не каждый день… Сама посуди, ты совершенно забросила нас! Ты же знаешь, как мы оба всегда рады тебя видеть. Мы просто недоумевали, куда же ты запропастилась…
Она неопределенно повела рукой:
— Да шаталась с ребятами повсюду.
Она положила на стол свою кожаную сумку на длинном ремне и рулон, завернутый в белую бумагу, закрученную на концах, чтобы он не развернулся. Вздохнула:
— Подыхаю от усталости! Ты разрешишь? — и растянулась на кушетке, где он отдыхал перед прогулкой.
— Ты, верно, много работала? — спросил Иоганнес не слишком уверенным тоном.
Глядя в потолок, она коротко рассмеялась:
— Работала? В общем, если тебе угодно, да… У тебя найдется сигарета? Мои кончились. Впрочем, я без гроша.
Иоганнес взял с круглого столика лакированную шкатулку, открыл ее, протянул Лисбет:
— Американские справа, слева — немецкие.
Она не глядя взяла сигарету, сунула ее в рот.
— Ой, — воскликнула она вдруг чуть смущенно, — только не думай, что я пришла занять у тебя денег.
— Мне это и в голову не пришло. Что за странная мысль!
— Но ведь я же сказала сейчас, что сижу на мели…
