Лоран Годе - Солнце клана Скорта
Дон Сальваторе не пожелал уехать из Монтепуччио. Он хотел провести последние дни жизни со своей паствой, со своей церковью. Этому калабрийцу нельзя было дать его лет. Теперь он был худощавым стариком с узловатыми руками и взглядом хищной птицы. Он уже приближался к восьмидесяти, и время, казалось, забыло о нем. Смерть не торопилась к нему.
Элия нашел дона Сальваторе в его маленьком садике, расположившись на травке, кюре пил кофе. Он пригласил Элию сесть рядом. Эти два человека симпатизировали друг другу. Они немного поговорили о том о сем, потом Элия признался другу в своих терзаниях:
— Поколения сменяют друг друга, дон Сальваторе. И какой, в конце концов, в этом смысл? Где конец тому, к чему мы идем? Посмотрите на мою семью. На Скорта. Каждый бился за жизнь на свой манер. И каждый на свой манер превзошел самого себя. Чтобы прийти к чему? Ко мне? Я что, лучше, чем были мои дяди? Нет. Тогда к чему были их усилия? Ни к чему. Дон Сальваторе, ни к чему. Когда думаешь об этом, хочется плакать.
— Да, — ответил дон Сальваторе, — поколения сменяют друг друга. Нужно стараться изо всех сил, а потом передать эстафету и освободить место.
Элия какое-то время молчал. Ему нравилась эта манера кюре не пытаться упростить проблемы или придать им положительный аспект. Многие служители Церкви страдают этим недостатком. Они продают своей пастве рай, толкая людей к наивным мыслям о том, что они легко получат утешение. Дон Сальваторе поступал иначе. Можно было подумать, что его вера не была для него утешением.
— Я как раз перед твоим приходом, Элия, думал, во что превратилась деревня, — сказал кюре. — Это тоже проблема. Хотя и другого уровня. Скажи мне, во что превратилось Монтепуччио?
— В денежный мешок на груде камней, — с горечью ответил Элия.
— Да. Деньги всех свели сума. Они жаждут только денег. Нет на них страха. Деньги — вот чем они одержимы. Только деньги.
— Возможно, так, — сказал Элия, — но не следует забывать, что было время, когда в Монтепуччио голодали. А сейчас дети не болеют малярией, в каждом доме водопровод.
— Да, — согласился дон Сальваторе. — Мы стали зажиточнее, но кто когда-нибудь оценит, что еще пришло с этой эволюцией? Жизнь деревни бедна духовно. А наши недоумки даже не заметили этого.
Элия подумал, что, пожалуй, дон Сальваторе преувеличивает, но в то же время подумал и о жизни своих дядей. То, что они сделали друг для друга, сделал ли он, Элия, для своего брата Донато?
— Теперь пришла наша очередь умирать, Элия, — мягко сказал кюре.
— Да, — согласился Элия. — Моя жизнь уже позади. Жизнь, отданная сигарете. Всем проданным мною сигаретам, которые превращались в ничто. Просто в уносимый ветерком дым. Моя мать обливалась потом, моя жена и я обливались потом из-за этих пачек с сухой травой, которые таяли между губами наших клиентов. Табак превращался в дым. Вот на что походит моя жизнь. Дым — и больше ничего. Странная жизнь, которой летними вечерами мужчины затягивались короткими нервными затяжками или спокойно выдыхали ее большими клубами.
— Не бойся, Элия. Я уйду раньше тебя. Тебе остается еще немного времени.
— Да.
— А все-таки жаль, — добавил кюре. — Я так любил их, этих моих крестьян. И не решаюсь их покинуть.
Элия улыбнулся. Это замечание показалось ему странным в устах служителя Церкви. А что же тогда с вечным покоем, со счастьем быть призванным Богом? Он хотел обратить внимание своего друга на это противоречие, но не решился.
— Иногда мне кажется, что вы не настоящий кюре, — все же сказал он с улыбкой.
— Я не всегда был им.
— А теперь?
— Теперь, когда я думаю о жизни, я прихожу в ярость при мысли, что должен покинуть ее. Я думаю о Господе, и мысль о его доброте не приносит мне облегчения. Я думаю, что слишком полюбил людей, чтобы решиться покинуть их. Ну если хотя бы я был уверен, что время от времени буду получать новости о Монтепуччио.
— Надо передать эстафету, — повторил Элия слова кюре.
— Да.
Они помолчали, потом лицо дона Сальваторе просветлело, и он добавил:
— Вот возьми оливки. Они вечны. Одна оливка долго не живет. Она созревает, потом гниет. Но на смену ей родятся другие, и так будет без конца. Они все разные, но их длинной веренице нет конца. У них одинаковая форма, одинаковый цвет, все они созревают под одним и тем же солнцем, и у них одинаковый вкус. Да, они вечны. Как люди. Та же бесконечная смена жизни и смерти. И длинная вереница людей тоже не прерывается. Скоро придет мой черед исчезнуть. Жизнь заканчивается. Моя. Но она продолжается для других, как было и с нами.
Они снова помолчали. Потом Элия вспомнил, что ему давно пора быть в магазине, и он попрощался со своим другом. Когда он с жаром пожимал ему руку, ему показалось, что дон Сальваторе хочет сказать что-то еще, но кюре промолчал, и они расстались.
«Что она там делает?»
Элия стоял у двери своего табачного магазина. Вечерний свет ласково освещал фасад дома. Было восемь часов вечера, священный для Элии час. Деревня была ярко освещена. Толпа празднично одетых людей теснилась на тротуарах корсо Гарибальди. Застывшая в ожидании гудящая толпа. Сейчас пройдет процессия. Элия хотел быть здесь, у своего магазина, чтобы видеть шествие. Так он поступал всегда. Так поступала его мать, еще до него. Он ждал. Вокруг него теснилась толпа.
«Да что же она делает?»
Он ждал дочь. Утром он сказал ей: «Приходи к магазину, когда пойдет процессия», и так как она ответила ему «да» с таким отсутствующим видом, то он повторил: «Не забудь. В восемь вечера. У магазина». А она рассмеялась, погладила его по щеке и недовольно сказала: «Да, папа, как каждый год, я не забуду».
Процессия вот-вот подойдет, а она не пришла. Элия начал сердиться. Ведь это совсем не сложно — прийти вовремя. Деревня не такая уж большая, чтобы в ней можно было заблудиться. Ну что ж, тем хуже. Если она не пришла, значит, она ничего не поняла. Он будет смотреть шествие один… Анна… его красавица дочь… В восемнадцать лет она уехала из Монтепуччио в Болонью, изучать медицину. Это учеба не на один год, и она взялась за нее с азартом. Элия тогда сам посоветовал ей выбрать Болонью. Конечно, она могла бы поехать в Неаполь и там тоже была бы на хорошем счету, но Элия желал дочери добра, а неаполитанская жизнь пугала его. Анна стала первой из Скорта, кто покинул деревню и отправился искать свою удачу на Севере. И речи не могло быть о том, чтобы она продолжила дело родителей в табачном магазине. И Элия, и Мария оба были против этого, да и Анна не выражала к тому ни малейшего желания. Сейчас она так радовалась, что она студентка в красивом университетском городе, полном молодых людей с томными взглядами. Она постигала мир. Элия гордился этим. Его дочь решилась на то, на что не решился он, когда дядя Доменико предложил ему уехать. Анна первая из Скорта покинула эту иссохшую землю, от которой нечего ждать. Возможно, покинула навсегда. Элия и Мария часто говорили об этом: да, там больше возможностей встретить хорошего парня, легче найти дело по душе, легче выйти замуж. Кто знает, может, она станет одной из тех красивых элегантных женщин с дорогими украшениями, которые приезжают на месяц летом на пляжи Гаргано.
Он снова подумал обо всем этом, стоя на тротуаре, и тут увидел на углу улицы огромную хоругвь с ликом святого Элии, которая плавно, словно под гипнозом, колыхалась над головами идущих. Процессия приближалась. Во главе ее сильный и крепкий мужчина один нес деревянное древко со стягом цветов деревни. Он шел медленно, неся эту бархатную тяжесть, стараясь, чтобы древко не зацепилось за электрические гирлянды, перекинутые через улицу между столбами. За ним двигалась вся процессия. Теперь она была видна уже вся. Элия подтянулся. Поправил воротничок рубашки. Заложил руки за спину и стал ждать, когда она приблизится. Он уже готов был в душе обругать свою непутевую дочь, которая стала настоящей северянкой, как вдруг почувствовал в своей руке молодую чувственную руку. Он обернулся. Рядом стояла Анна. Улыбающаяся. Он взглянул на нее. Перед ним была молодая беззаботная и радостная девушка, какой и должно быть в ее возрасте. Элия поцеловал ее и, не выпуская ее руки из своей, подвинулся, чтобы она стала рядом с ним.
Анна опоздала потому, что дон Сальваторе увел ее в старую исповедальню и долго говорил с ней. Он рассказал ей все. Ей показалось, будто дребезжащий старческий голос Кармелы ласково колышет траву на холмах. И образ бабушки — старой слабоумной женщины, усталой и некрасивой — вдруг преобразился в сознании Анны. Кармела говорила с ней устами кюре. И отныне к Анне перешла тайна Нью-Йорка и Раффаэле, отныне ей хранить ее. Она решила ничего не рассказывать отцу. Не хотела, чтобы Скорта лишились легенды о Нью-Йорке. Сама не зная почему, она почувствовала, что эти открывшиеся ей тайны сделали ее сильной, бесконечно сильной.
