Andrew Лебедев - ТВари
– Хотите остаться потанцевать? — спросил менеджер, уже не ответственный за розданные артистам конверты.
– Нет, мы, пожалуй, поедем, — ответил за обоих Сережа.
– Вам будет предоставлена машина.
– Океюшки, — кивнул Сережа.
Ему всегда становилось хорошо, когда конверт с гонораром перекачивал из менеджерского портфеля к нему в карман. Кто-то легонько тронул Агашу за плечо.
– May I have the pleasure of this dance? — Агаша услыхала приятный баритон за своею спиной.
– Вы меня? — переспросила она и улыбнулась.
– The girl has just promissed this dance to me, Mister, — сказал вдруг Сережа и, решительно взяв Агашу под локоток, потащил ее к выходу.
Цокая каблучками, Агаша с трудом поспевала за ним.
– Главный принцип нашей работы, Агаша, — уже в машине объяснял Сергей, — никакой личной жизни во время «чеса» и особенно никаких шашень с гостями, когда конверт с гонораром еще при тебе, а не отвезен в надежное место.
– Это почему? — глупо переспросила Агаша.
– По кочану, — буркнул Сергей, — вот отвезем деньги до дома, до хаты, положим в норку, тогда я сам возьму из конверта тысячу грюнов и приглашу тебя на всю ночь кататься на теплоходе по Москва-реке.
* * *На теплоходе они кататься не поехали. Не переодеваясь, вызвали по телефону такси и отправились в Каретный ряд в ресторан сада «Эрмитаж».
– Слушай, а ведь меня, наверное, сам английский посол на танец приглашал, — шутливо сетовала Агаша, — а ты мне весь вечер испортил!
– Скажи лучше, сам принц Уильям тебя приглашал, — фыркнул Серега, — небось какой-нибудь бизнесменишка или журналюга с БиБиСи.
Они танцевали под камерный джаз-комбо. Никто в ресторане больше не танцевал, только они вдвоем. Толстый парень в длинной белой рубахе навыпуск и очень красивая девушка в красном платье. Танец кончился, и публика поблагодарила их аплодисментами.
– Вот видишь, мы всегда артистами остаемся, — шепнул ей Серега, провожая Агашу за столик.
От выпитого вина и усталости кружилась голова.
– Поедем домой? — спросила Агаша.
– Поедем, — ответил Сергей.
Он очень радовался такому решению. Он очень хотел.
* * *Случалось так, что Валерий Дюрыгин сам себя не понимал.
Обычно такой рациональный, такой прозрачный, просчитываемый и предсказуемый в своих намерениях и поступках, в своем новом отношении к Агаше вдруг стал непонятен сам себе.
С одной стороны, он знал, почему злится. Злится — это еще мягко сказано, у него переполняется гневом грудь и мутится от злости рассудок. Его Галатея, его Элиза Дулитл, им созданная Агаша Фролова перед самым началом их проекта завела роман с каким-то жирным дискжокеем!
Дюрыгин не для этого создавал ее, не для этого вкладывался в нее деньгами и мыслями, не для этого растил эту провинциалочку, превращая неумехуофициантку заштатного кафе в уверенную в себе звезду-телеведущую главного шоу страны.
Он рисковал своим творческим будущим, он поставил на карту репутацию прозорливого продюсера и менеджера!
Это игра ва-банк, игра по-крупному, где ценой проигрыша может стать вся его карьера! Провалится его идея нового телешоу с Агашей — ему потом за десять лет не отмыться.
Завистники будут злорадно вспоминать: а-а, Дюрыгин — да, это тот самый придурок, который наобещал доверчивому Михаилу Викторовичу заоблачный успех своего телешоу, а сам жидко обкакался.
После такого провала Дюрыгин немедленно слетит из первой тройки продюсеров Москвы в самый низ тусовки, где ходят-бродят голодные шакалы вроде Джона Петрова. Пятьсот баксов для них уже считается хорошей добычей. И упадет он в это болото благодаря выходкам своей Элизы Дулитл!
Гнев и ревность взорвали голову, когда ему подложили на стол свежий номер «Московского Комсомольца» с фоторазворотом: НОВАЯ ЗВЕЗДОЧКА ПРОДЮСЕРА ДЮРЫГИНА БЛИСТАЛА В КОНЦЕРТЕ НА СВАДЬБЕ У МОЛОДОЙ ПАРЫ С РУБЛЕВКИ.
На левой полосе разворота — три снимка, фотограф ловко снял Агашины формы, открытые смелыми вырезами вызывающего платьица. Подписи под фотографиями под стать снимкам: «Юная звездочка теле— и радиоэфира волнует своими прелестями и вдохновляет не только старых бардов, но и молодых диджеев».
«Можно понять наших мэтров телевидения, которые тоже не могли устоять перед чарами тверской обольстительницы»… «Мое телевизионное шоу выйдет в эфир в начале сентября, так сказала Агаша Фролова, кокетничая за кулисами с известным автором-исполнителем»…
А далее — еще лучше…
На второй, на правой полосе, в подвале, в самом низу, — два откровенных снимка, на которых Агаша буквально висит на Мирском, прижимаясь своей стройненькой фигуркой к его жирному, явно нуждающемуся в липосакции пузу.
«Когда молодые со свадьбы отбыли в Шереметьево, где их ждал чартер на Таиланд, ведущие свадебного шоу Фролова и Мирский отправились праздновать свои многотысячные гонорары в «Сад Эрмитаж», где сорвали аплодисменты за медленный эротический танец»…
Дааа.
Дюрыгин имеет все основания негодовать. У него есть все объяснимые резоны быть в бешенстве.
Его Агаша, еще не сделав ни одного шага на реальном телевизионном поприще, уже начинает болтать лишнее газетчикам… и… и…
И вот тут-то Дюрыгин себя поймал на том, что есть еще и вторая сторона его состояния, вторая, не оправданная профессиональной составляющей, а идущая уже от ущемленного мужского самолюбия.
Как? Как она могла, еще не успев опериться, как она могла заводить роман? И не с ним, не с папой своим духовным, который вложился в нее, который создал ее из праха, из грязи ее создал, а с каким-то жиртрестом, с какой-то никчемной пустышкой — с пустобрехом Мирским с модного балабольского радио!
Вот, вот он — второй корень больного зуба.
Не профессиональное негодование, а обычная мужская ревность, что не с ним она ночку ту провела, не к нему прижималась, не его гладила по лицу.
Это что?
Валерий Дюрыгин вроде бы как влюбился в Агашу, что ли?
Это Людмила виновата, его бывшая спортсменка-пловчиха. Это она ему наколдовала.
Так бывает: кто-то скажет, мол, чего не обращаешь внимания, рядом с тобой такая красота обитает? Вот она тогда в баре и спросила его: спит ли он со своей протежейкой?
А он до этого ее вопроса и в мыслях такого не имел. А спросила — он и приглядываться к Агаше по-новому стал.
А что?
Может, и права Людмила?
Может, оно к тому и идет?
* * *Агаша была готова броситься с останкинской башни вниз головой. Разговор у них с Дюрыгиным крепко-серьезный получился, душедробительный. Разрыв-душа разговор вышел. Такой, что слезы ручьем, как у клоунов на арене, когда у них слезы двумя струйками брызгают из трубочек, подведенных за ушами к глазам. Клоун жмет клизмочку в кармане, и две струи вырываются из трубок. А у Агаши слезы без трубочек и без клизмы естественным образом брызгали из глаз.
Слезы от страха. Слезы от стыда. Слезы от жалости. Страху дяденька Дюрыгин на нее нагнал самого-самого!
– Ты что о себе возомнила? — орал он. — Ты подумала, что ты уже совершенно самостоятельная, что ты, едва родившись, уже можешь сама в этом мире решать, что можно и чего нельзя?
Для разноса, для выяснения отношений, для того, чтобы сильнее запугать и придать этому трудному разговору максимум официальной строгости и значимости, он специально вызвал ее в Останкино и специально попросил Олечку, чтобы предоставила для разговора кабинет шефа, покуда Миша был в Италии на биеналле.
Дюрыгин сидел в качающемся кресле шефа, а она стояла посреди кабинета.
Пусть почувствует всю свою ничтожность и малость.
– Ты понимаешь, что ты своим глупым и несогласованным со мной поведением можешь порушить планы и перспективы нашего шоубизнеса?
Агашины высокие шпильки-каблучки неустойчиво утопали в дорогом мягком персидском ковре. Она то и дело теряла равновесие и вздрагивала, качаясь.
А он орал и шипел на нее:
– Что ты о себе такого надумала?! Ты уже себя великой актрисой возомнила, вроде Ирмы Вальберс или Анны Лиске? Почему ты себе позволяешь откровенный «чес» в виде этих халтур на свадьбах? Кто тебе это разрешил? Ты думаешь, эти свадьбы тебе за твой талант обламываются? Неужели ты не понимаешь, что это я! Я тебя раскрутил, и это мне, а не тебе решать, работать тебе на этих свадьбах или нет! Ты моя вещь, ты понимаешь это, дурья твоя башка? Я тебя создал, и это значит — ты мой инструмент, потому что это я в тебя вложился, это я тебя научил, это я тебя раскрутил. И это значит, что мне решать, а не какому-то там Мирскому — работать тебе на свадьбах или нет, «чесать» или нет…
А она не очень-то понимала. Потому что боялась. И его — дяденьку Дюрыгина — боялась и просто боялась упасть здесь на ковре. А он все орал.
