Олег Журавлев - Соска
Он ошибался. Всех здесь интересует только непонятный «кончик светика», на остальное им всем наплевать. А тогда какого черта…
Дмитрий Сергеевич решительно вскочил и начал торопливо одеваться. Быстрее, туда, к фонтану!
Дмитрий Сергеевич натянул снятые усилиями соседки штаны, надел рубашку и вдруг спохватился.
— Карта!
Карты не было. Ни на тумбочке, где он ее оставил, ни даже под кроватью.
В голове мерзко заверещали злые черные птицы.
Дмитрий Сергеевич бросился к выходу. Быстрее! Ничего страшного, у него прекрасная зрительная память. Главное сейчас не это. И даже не то. Главное другое.
Город был пустее пустого. Обмакнувшееся в красненькое солнце давало большие черные тени. Чувствовалось приближение холодной ночи. Дмитрий Сергеевич представил, как жители города сидят по своим убежищам, как глупые черные тараканы без усов, в ожидании голоса из динамика, и весело захохотал.
Быстро, но осторожно, а главное не это. Бесшумной тенью беглец проскользнул мимо «Москвича» с табличкой «Москвич», по грунтовке, мимо колодца (в нем чернела налитая вода, и в ней плавала луна), туда — к заветной пробоине в ограде.
Первым делом и пока не стемнело, нужно было подобрать золотой обломок пики от ворот настоящего города. Теперь у него было достаточно сил, чтобы донести обломок куда следует.
Нашел его Дмитрий Сергеевич на удивление быстро, в нескольких метрах от пробоины. Подобрав, пошел, стараясь идти размеренно, чтобы не уставать.
Ночь опустилась отовсюду и сразу. Дмитрий Сергеевич еще немного продолжил движение, но вскоре лег на колючку и уснул под магически красивым звездным небом.
И опять ему снился город. В городе тоже была ночь. С крупными звездами, сочными, чистыми. В мягком лунном свете серебром поблескивал заборчик с отломанной пикушкой. Черное небо покачивалось как перевернутый океан.
Весь следующий день Цезарь шел, шел и шел. Потом тащился, потом полз.
Белое солнышко раскачивалось из стороны в сторону, песок жегся в дырах штанов, а в небе кружились и кричали большие черные птицы.
Ровно без трех минут семь Цезарь в изнеможении перевернулся на спину и замер. Песок помаленьку проседал и ссыпался под ним, и путник сполз на добрых полметра с бархана вниз головой, прежде чем открыть глаза.
А открыть глаза было просто необходимо, хотя бы чтобы увидеть в последний раз эту щербатую пустыню, бархан и, если повезет, что-нибудь еще, например корову.
Цезарю повезло, он увидел необыкновенное зрелище. Далеко у горизонта вдруг вырос ослепительно яркий фонтан, похожий на гриб с неподвижно кипящей шляпкой.
Гриб отразился в перевернутых глазах Цезаря, поднялся вниз, до самого неба, и потух. А может быть, это всего лишь Цезарь закрыл глаза…
Через полминуты его захлестнула пришедшая оттуда горячая волна бешеного раскаленного песка.
Спустя неопределенное время эти же глаза открыл Дмитрий Сергеевич Лазарев.
Он ничего не увидел, так как оказался засыпанным серым пеплом. Пепел пах аммиаком.
Дмитрий Сергеевич легко встал и долго отряхивался, удивленно глядя по сторонам. Насколько хватало глаз, простиралась пустыня из грязно-серого хлопчатого пепла.
Карман его крепких, хотя и очень нечистых штанов что-то неприятно оттягивало. Лазарев достал оттуда ржавую железяку, кажется деталь тракторной гусеницы, а может быть просто здоровенный болт, повертел в руках и отшвырнул прочь.
В груди и в горле Дмитрия Сергеевича першило. Он почувствовал, что задыхается, схватился за шею. Пальцы нащупали кулон.
Талисман…
Дмитрий Сергеевич с интересом рассмотрел предмет. Кулон был размером с пачку опасных бритв и открывался.
Спасшийся осторожно открыл крышечку. Из кулона, как будто только этого и ждал, выпал чей-то зуб и исчез в пепельной пене безвозвратно. Помимо зуба в кулоне имелась гармошкой сложенная фольга с нанесенным на ней текстом:
«Лазарев Д.С. кличка Цезарь. Род. 1903. Член КПРФ с 1921. Спец. Археолог. Психич. Участ. эксперимента РХ8911-с. Письм. согласие дал» и много чего еще, в том числе печать и факсимиле смутно знакомого Трифонова.
Дмитрий Сергеевич повесил на всякий случай кулон обратно на шею и отправился через пепельный океан делать раскопки.
Историческая справка.
31 августа 1953 года в районе Семипалатинска СССР произвел испытание водородной бомбы. Для чистоты и полноты эксперимента в сухих степях Казахской советской социалистической республики был построен целый город-времянка. В город без названия была проведена железнодорожная ветка. Как перед всемирным потопом в Ноев ковчег, на объект огромными эшелонами были доставлены растения, насекомые животные и люди… Каждой божьей твари по паре. Все участники эксперимента РХ89112-с дали добровольное или почти добровольное согласие в нем участвовать. Большинство из них составляли психически больные люди, а также пожизненно заключенные и смертельно больные партийцы.
На прочность должны были быть проверены дома, строительные материалы, бомбоубежища — все, что можно проверить в условиях, максимально приближенных к реальным.
С первого захода «кончик света» не состоялся — у бомбардировщика, несущего бомбу, отказала створка люка. Эксперимент возобновили на следующий день. И был взрыв, единственный в истории человечества взрыв водородной бомбы.
Тихопомешанный Дмитрий Сергеевич — персонаж выдуманный, хотя, возможно, и имеющий прототипа. Пациент палаты «Особый случай» и голубь с датчиком — персонажи реальные.
* * *Геннадий Сергеевич Полежаев дочитал рассказ до конца, захлопнул тетрадь и зачем-то покачал головой. На его элегантной, налысо выбритой макушке полыхнули люстры.
Не поворачивая головы, Полежаев осторожно покосился на женщину. Та сидела через десяток стульев от него почти в самом углу коридора и нервно поглядывала на часы. В боковом зрении стройные ножки дамочки сливались с каблуками, образовывая подобие ножек циркуля.
Полежаев тоже глянул на Patek Phillippe на своем волосатом запястье, затем перевел взгляд на соседку, в открытую. Та поежилась, но не ответила.
Всем своим видом незнакомка давала понять, что она, во-первых, раздражена необходимостью тратить время перед закрытой дверью, а во-вторых, совершенно не ждет, что элегантно одетый господин с лысой головой и приятной ниточкой усиков над верхней губой с ней заговорит. Хотя и мог бы: в коридорчике они одни и, скорее всего, по одному и тому же делу. Это было бы не совсем неуместно.
Полежаев задумчиво провел холеной ладонью по обложке тетрадки. Дешевый картон истрепался и покрылся шарушками. На обложке был нарисован неказистый попугай.
Полежаев рассеянно ковырнул ногтем выпученный глаз птицы. Обратил внимание на свой ноготь. Он показался владельцу не совсем ухоженным, и Геннадий Сергеевич машинально поднес его к глазам.
Надо бы сходить на маникюр… Черт побери, а ведь можно было печатать! Совсем, совсем недурно. Почему же мы не обратили внимание? Наверное, из-за того, что рукописный текст. Обленились, черт побери! И почерк легкий… А вот тот первый, про звонок самому себе, был гораздо слабее. Гораздо.
Из-за закрытой двери донеслось шевеление, и она мягко открылась.
В проеме появился Хабибуллин.
— Извините, что заставил вас ждать. Проходите, пожалуйста.
Полежаев встал и, поправляя складки на брюках, нарочно замешкался, пропуская вперед незнакомку. Та уверенно прошла в кабинет первой, высоко держа голову.
Гм… И сзади все неплохо. Кто же она такая?
Он вошел следом и закрыл за собой дверь.
Гости оказались в небольшой комнатке, которая являлась частью большого помещения, отгороженной от него занавеской из мутного зеленого пластика. В этой своеобразной кабинке стоял простенький стол с компьютером и два стула на стальных ножках
— Еще раз приношу свои извинения. — Хабибуллин глянул в экран компьютера. Его очки блеснули синим. — Садитесь.
Сам врач устроился с другой стороны стола, перед компьютером.
— Вы не знакомы друг с другом?
— Н…нет, — сказал Полежаев, поворачиваясь к даме.
— Не знакомы, — твердо резанула дама. — Я, конечно, понимаю, что кто-то должен, как вы выразились, «засвидетельствовать». Еду через весь город. Ужасные пробки. Просто нереальные. А тут, извините, перед закрытой дверью полчаса…
Я таких не люблю, — сказал сам себе Полежаев. — Что же там за занавеской? И почему так холодно?
— Еще раз извините меня! Его селезенка выдала неповторимую мелодию. Записывал.
Селезенку? — мысленно опешил Полежаев.
— Я ведь любитель органной музыки, — продолжал человек в белом халате. — В смысле «музыки органов». Не побоюсь помпезного словца: это было шедеврально, просто шедеврально, честное слово. Однако давайте я вас лучше познакомлю. Вы — единственные люди, которые Степану Афанасьевичу были близки.
