Нэнси Хьюстон - Дольче агония

— Тебе повезло, сказал ему Брайан. — Твоя мать — исключение. А вот мой родитель — правило. Все его недостатки к старости усиливались. Он превратился в отвратительного болтливого параноика. Вбив себе в голову, что его все время пытаются надуть, он последние пять лет своей жизни только и делал, что рычал на мою мать. Рычал, представляешь? Он и раньше-то не лучился обаянием, но… то, как он вел себя под конец, изгадило все добрые воспоминания, какие у меня о нем оставались. («Каждое утро я вижу в зеркале, что со вчерашнего дня стал еще немножко больше смахивать на него, — добавляет он про себя. — Меня от этого жуть берет».)

Тяжелый купол молчания опять навис над столом, меж тем как сотрапезники мысленно наносили визиты своим дорогим и не столь дорогим усопшим.

— Это мне напоминает Толстого, — сказал Хэл.

— А мне — мою мать, — отозвался Арон.

— Ваша мать была такой? — спросила Рэйчел.

— Она и есть такая.

— Как это? — Хлоя не скрывает недоверия. — Ваша мать все еще жива?

— Гм, да! — вздыхает Арон. — Когда я родился, ей было всего семнадцать, а в ваши годы она уже была матерью четверых детей! Сейчас ей сто два года, и, к несчастью, не похоже, что это скоро кончится. Живет она в Иерусалиме. Причем дома, а не в доме. В приют переселиться отказывается. Четыре человека трудятся не покладая рук, чтобы поддерживать ее, так сказать, в рабочем состоянии: кухарка, уборщица, сиделка и секретарша. Но, коль скоро она не сидит без гроша, все это может продолжаться.

— Боже мой! — изумляется Бет. — Вы хоть навещаете ее иногда?

— Я не видел ее двадцать лет, — усмехается Арон. — Зато мы раз в неделю спорим по телефону.

— О чем? — недоумевает Дерек.

— Само собой, о политике. — Арон сохраняет невозмутимость. — К счастью, я стал туг на ухо, поэтому ее суждения раздражают меня меньше, чем раньше. (Мадам Жаботинская уехала из Претории в Иерусалим после кончины своего мужа, прихватив с собой весьма значительную прибыль его часового завода. С тех пор она тратила едва ли не все свое время и деньги на разжигание израильского экспансионизма, на поддержку самых реакционных партий страны, на военную оккупацию Палестины, на всю эту безысходную хуцпу[35]. Арон добрую тысячу раз спорил с ней по поводу ее трат, но в бесконечных трансатлантических дискуссиях ни одному не удалось хотя бы на йоту поколебать мнения другого). Нет, она еще довольно резва. Не дружок скончался в прошлом году, но, по-видимому, это ее не сломило.

— Ее… дружок? — не поверил ушам Дерек.

— Да. От инфаркта.

— А ему было сколько лет? — не выдержала Рэйчел.

— Да что-то около шестидесяти. Он годился ей во внуки, но мою мать никогда не заботило, «что люди скажут».

— По-моему, это восхитительно, — заметила Бет.

— Ах, так? — обронил Арон.

— Ну еще бы! Вечно только и слышишь о пожилых мужчинах, которые крутят с молоденькими женщинами, но чтобы наоборот — никогда.

— В самом деле. — Арон кивнул. — Когда она стала появляться в обществе этого человека, я сказал себе, что все отлично, почему бы и нет? По крайней мере, ей не придется заботиться о контрацептивах.

— Вы хотите сказать, что они?.. — пролепетала Рэйчел.

— Сказать по правде, я ничего об этом не знаю. Предпочел не задаваться такими вопросами.

— У моей мамы в прошлом месяце тоже случился инфаркт, — подает голос Патриция, до того долго молчавшая. — Она не способна расслабиться. Ее потрясает любое событие из жизни своих детей и внуков, она из всего делает психодраму. Годами страдала гипертонией, но инфаркт, это уже… Меня это пугает.

— Я тебя понимаю, — отзывается Бет. — Сердце — важный орган.

— Сердце — важный орган, — как исполненное сарказма эхо, повторяет Шон. — Признайся, Бет, ты никогда не колеблешься, прежде чем изречь подобную банальность?

— Что ты имеешь против банальностей, Шон? — Кэти бросается на выручку Бет. — Повторение общих мест — один из древнейших и наиболее утешительных ритуалов рода людского. Что бы с нами стало без наших клише? — Ко всему прочему, это правда, думает она про себя, с благодарностью припомнив банальности, которые в течение многих лет пускали в ход ее друзья. «Не беспокойся, приступы ярости у двухлетнего ребенка — это классика»; «Подростковый бунт — что может быть естественнее?»; «Из чего только не складывается жизнь»; «Ты не теряешь дочь, а приобретаешь зятя»; «Наши родители становятся нашими детьми»… Так оно продолжается веками, говорит она себе, и я надеюсь, что это никогда не прервется! Клише — это волшебные палочки, превращающие наши личные страхи в вечные истины.

— Сердце — важный орган, — сквозь зубы отчеканивает Бет, — для всех, за исключением Шона Фаррелла, который такого органа не имеет и, похоже, в нем не нуждается. Впрочем, — добавляет она, ужасаясь количеству пищи, поглощенной его за последние три часа, — мне кажется знаменательным, что Шон не пригласил на эту вечеринку ни одной женщины-литератора.

— Ах, прошу тебя, — шепчет ей Брайан, — не начинай…

— Неужели здесь никто, кроме меня, не находит эту подробность примечательной? — упорствует Бет. Она чувствует, как багровеет ее лицо, голос становится пронзительным, но ей все равно не терпится вставить ему шпильку. — За этим столом трое писателей, все мужчины… это что, случайное совпадение? А ведь талантливых писательниц полно, прямо кишат.

Сердце у нее колотится все сильнее, дыхание вырывается из груди со свистом… О Господи, говорит она себе, только бы не приступ астмы, здесь, у всех на глазах… (Настоящего приступа у нее не было с двенадцати лет, с того давнего впечатления, в котором смешалось все: запахи плесени и мужского пота, торопливое басовитое бормотанье ее молодого дяди Джимми, он нашептывал ей прямо в ухо, они в тот день оказались вдвоем в подвале дома ее бабушки в Декатуре, штат Алабама, его плохо выбритая щека, как наждак, терла ей шею, и та краснела, саму ее бросало в жар, а он тем временем расстегнул ширинку, извлек свой инструмент и, уперши в подол ее пасхального платьица, принялся водить им по желтой ткани, тереть сперва медленно, потом все быстрее, а сам прижал свои трясущиеся губы к ее губам, глядел на нее робкими, блестящими глазами, и, когда промозглый дух заплесневелой подвальной стены смешался с жарким дыханием Джимми, опалявшим ее щеки, он залепетал: «Ты ведь никому не расскажешь, а, Бет, не надо говорить, что я могу сделать, если ты такая милая», его грубый голос, ладони, жадно прилипшие к ее едва наметившимся грудям, и эта кочерыжка, что теперь так сильно тычется в желтую прозрачную ткань ее дешевенького платья, — как странно, что она такая большая, такая темная и волосатая, ей-то до сих пор случалось видеть только крошечную белую штучку своего малютки-племянника, — и когда он закричал «О-о-о, Боже мой, о-о-о!», а потом сполз с нее на землю, обессилев, почти что смеясь, она стала гладить — его по голове и гладила, пока его сердце не забилось ровнее и дыхание не успокоилось. В тот вечер на Бет впервые напал приступ астмы, ужаснув ее бабушку воющими вскриками, тошнотой и судорожными усилиями втянуть в легкие хотя бы малый клочок воздуха… с того дня, согласно медицинскому предписанию, она никогда не выходила из дому без ингалятора.)

— Обрыдли они мне, эти женские романы, — со скверной усмешечкой заявил Шон. — В девятнадцатом веке они все толковали о садах да о брачных узах, а по нынешним временам в один голос рассказывают историю молодой женщины, которой в детстве злоупотребил ее папаша, но потом после множества превратностей, включая аборт, она наконец обретает счастье в объятиях другой женщины… предпочтительно принадлежащей к какому-нибудь из расовых меньшинств.

— Ты вусмерть пьян, мой дорогой, — проворковала Рэйчел, наклонясь к нему. — Не пойти ли тебе сварить кофе для всех?

Шон закашлялся: сперва из дипломатических побуждений, но потом уже не смог остановиться. Наконец, кое-как отдышавшись, он вытащил из кармана носовой платок, поднес к губам и с необыкновенным достоинством сплюнул туда мокроту.

— Брайан! — Бет решительно поднялась с места. — Я полагаю, что нам пора уходить.

Кэти глянула на часы. (Ах! Не счесть, сколько раз ей приходилось посматривать на них, когда дети были маленькими, чтобы потом сказать: «Надо идти, Лео, уже поздно, а мы еще должны отвезти домой няню», отменный предлог, чтобы удалиться, но теперь у них больше нет ни няни, ни младенцев: их младшей дочери Сильвии и той девятнадцать, девочка уже грызет удила, после смерти Дэвида она осталась в лицее на второй год, так что все еще живет с родителями, но в настоящий момент она заполняет вступительные анкеты для университетов Орегона, Колорадо, Флориды… И почему так получается, горестно недоумевает Кэти, что в этой проклятой стране все стремятся к одиночеству?)