Франсиско Эррера Луке - Луна доктора Фауста
Хорхе Спира сошел на берег лишь после того, как выгрузилась вся экспедиция, что заняло полных четыре часа, и за это время нарочные успели добраться до Коро, отстоявшего от берега на две с половиной лиги, и вернуться, привезя с собой представителей местной власти: Спира требовал, чтобы ему воздали все почести, полагающиеся губернатору и капитан-генералу.
– С этими венесуэльцами ухо надо держать востро, – сказал он Гуттену, – я с самой первой минуты покажу им, кто тут главный.
Бот, украшенный знаменами императора, банкиров Вельзеров и Хорхе Спиры, подошел к берегу. Когда губернатор ступил на сушу, запели фанфары и ударили двадцать барабанов. Поодаль, завернувшись в черные плащи, неподвижно и угрюмо ожидали испанцы.
– Поглядите-ка, дон Филипп, эти дурни не трогаются с места, ожидая, что первый шаг сделаю я! Они считают себя господами положения, очевидно позабыв, что у меня под началом четыре сотни человек. Что ж, пойдем к ним навстречу.
Местные, увидев, что губернатор двинулся к ним, тоже снялись с места. Впереди шел рослый, крепкого сложения молодой человек приятной и располагающей наружности.
– Добро пожаловать в Венесуэлу! Меня зовут Хуан де Вильегас. Епископ Родриго де Бастидас, в настоящее время находящийся в Санто-Доминго, поручил мне отправлять должность губернатора.
Спира окинул его пытливым взглядом. На смышленом лице Вильегаса застыло выражение почтительности. Он был дороден и рыж; движения скупы и изящны, голос – звучен.
– Позвольте представить вам, ваша милость: Педро де Лимпиас. Он прибыл в Коро в числе первых еще в 1527 году вместе с Хуаном де Ампиесом. Родом из Бургоса. Знаток индейских наречий, – проговорил Вильегас, указывая на беззубого, однако все еще статного и прямого старика.
Лимпиас растянул губы в улыбку. Спира неодобрительно покосился на его ветхий плащ, но постарался придать своему лицу приветливое выражение.
– А вот это несравненный Эстебан Мартин, состоявший при вашем предшественнике Амвросии Альфингере, – продолжал Вильегас, подводя к губернатору белокурого толстяка со смеющимися глазами. – Лучшего переводчика вы нигде не сыщите.
– Рад служить вам, – любезно произнес тот, ничуть не смутившись под пронизывающим и недоверчивым взглядом Спиры.
– А вот это – ваш соотечественник, нам не выговорить его имя, и потому мы окрестили его просто Хуан Немец.
Иоганн Сайссен-Ноффер обратился к Спире на родном языке:
– Вам ли не знать, ваша милость, каковы эти испанцы: Ритца они упорно называют Руисом, а Хогенбергена – Сьерральтой. Когда же они узнали, что Гульден означает то же, что флорин…
Спира, не дослушав, уже повернулся к следующему.
– Вот еще один ваш земляк, – не выказывая по этому поводу особенной радости, сообщил Вильегас.
Человек средних лет, сопровождаемый юношей, низко поклонился губернатору:
– Я – Мельхиор Грубель, алькальд Коро, а это – мой сын, Мельхиор-младший, из него вырастет славный воин.
Спира не промолвил ни слова, бровью не повел при виде своих земляков. Он вперил взор в высокого, сухопарого седобородого старика.
– И наконец, рад представить вам нашего выдающегося хирурга Диего Монтеса де Оку. Вот именитые горожане, которых город Коро выслал засвидетельствовать вашей милости свое почтение. – Вильегас помолчал. – Мы можем тронуться в путь немедля, но, если вам благоугодно послушаться доброго совета, лучше бы подождать, пока не спадет жара: до пяти часов вечера здесь как на раскаленной жаровне.
– Я – солдат, сеньор Вильегас, и привык сносить любые тяготы, – неприязненно отвечал Спира. – Мы отправимся в Коро тотчас же.
– Воля ваша, однако позвольте мне с Санчо Брисеньо поехать вперед и приготовить вам достойную встречу. Здесь я оставлю Педро де Лимпиаса – в свое время он был помощником Николауса Федермана.
– Федермана? – воскликнул Спира. – Известна ли вам его горестная судьба?
Выслушав печальное известие, Лимпиас прослезился.
– Какой был человек, – повторял он, – какой человек!.. Верный друг, любящий брат, отважный рыцарь… Какая потеря для Испании и для всего мира!
Спира отчужденно глядел на него, не проронив ни звука.
И вот под палящим и слепящим солнцем они двинулись в путь: впереди Эстебан Мартин, за ним губернатор рядом с Филиппом. По обе стороны колонны солдат бежали туземцы.
Навстречу им провели человек пятьсот индейцев с колодками на шее.
– Они будут проданы на невольничьем рынке в Санто-Доминго, – объяснил Эстебан Мартин. – Они из племени хирахаров, которое не признает ни истинной веры, ни коронной власти.
При виде индейцев Спира впервые выказал некое подобие интереса:
– Что ж, не хотели добром покориться, пусть подчинятся силе!
Эстебан, обрадованный тем, что в этом сплошном монолите появилась щелка, добавил:
– Они стоят недешево – по шести золотых за голову.
– Да неужели? – спросил Спира, кривя губы в подобии улыбки. – В таком случае отберите мне сотню этих дикарей – я должен расплатиться с адмиралом.
– Это непростое дело, ваша милость, – заметил переводчик. – В окрестностях индейцев уже не осталось: те, кого не убили или не обратили в рабство, бежали в горы.
– А это разве не индейцы? – Спира показал на тех, кто сопровождал колонну. – Чем они плохи?
– Это индейцы племени какетио, ваша милость…
– Ну и что с того? Не все ли равно?
– Индейцы индейцам рознь. Они верноподданные императора и добрые католики. Живут с нами в мире и помогают отбивать набеги хирахаров. Его величество особым указом запретил их трогать.
Шли уже целый час, и зной становился все удушливей. По лбу Спиры из-под кожаного шлема, который он, казалось, не снимал никогда, ручьями стекал пот. Мартин снял плащ, прочие испанцы последовали его примеру, и капитан-генерал недовольно поморщился, увидев убожество и ветхость их платья.
– Что же это за оборванцы? – спросил он Филиппа по-немецки.
– Они принадлежат к благородному сословию, хотя по одежде этого не скажешь. Мельхиор Грубель успел рассказать мне, как сильно они тут нуждаются.
– Да откуда же такая нищета? Разве не в этом краю находится Дом Солнца? Разве не в Коро самый крупный невольничий рынок?
Коро вконец разочаровал губернатора. Он ожидал увидеть город – пусть даже небогатый, а увидел скопление глинобитных домиков под соломенными крышами. Двести пятьдесят проживавших там испанцев больше напоминали свинопасов, переживших мор и глад, чем гордых завоевателей: у всех были изможденные, искаженные отчаянием лица, потухшие взоры, вялые движения, рваная одежда. Когда оркестр грянул марш, ему отозвался лай бесчисленных собак и на единственную пыльную улочку Коро высыпала толпа людей в лохмотьях. Это были христиане, туземцы же и вовсе ходили нагишом: ничем не прикрытые груди индейских женщин немедленно вызвали плотоядные восторги Веласко.
– Здешние женщины – самые изящные, веселые и покладистые на всем побережье Карибского моря, – объяснил ему хирург. – Оттого мы и торчим в этом богом забытом захолустье, которое, кажется, и вам пришлось по вкусу.
Спира и Гуттен разместились в двух просторных хижинах, крытых пальмовыми листьями.
Вечером Филипп решил прогуляться по Коро. Участники экспедиции шумно праздновали прибытие, сопровождая пиршество обильными возлияниями: слышался пронзительный голос Переса де ла Муэлы и хохот Себальоса; хмур и молчалив был один только Лопе де Монтальво.
– Ну, как вам понравился город, капитан? – решился спросить его Филипп.
– Дыра! Знать бы раньше, я бы последовал примеру того дворянина из Тенерифе…
– А он как поступил?
– Вместе с охотниками за рабами уплыл в Санто-Доминго. Здесь толку не будет.
Осмотревшись в Коро повнимательней, Филипп увидел, что городок со всех сторон окружен песками пустыни; что у церкви растут четыре раскидистые сейбы, а кроме этого, растительности нет вовсе; что церковь представляет собой грубо сколоченный помост на восьми сваях без крыши и стен. Индейцы, молча сидевшие на корточках и вдыхавшие ароматный дым каких-то листьев, называвшихся «табак», не обращали на него никакого внимания.
Он вернулся в свою хижину около полуночи. Удушающая жара не спадала, и Филипп вспомнил, что со времени своего путешествия по Альпам ни разу не мерз и позабыл, что такое холод. В Севилье он постоянно обливался потом. На Канарских островах думал, что задохнется, хотя с моря задувал легонький бриз. Здесь, в Венесуэле, ему казалось, что от зноя расплавится земля. На улице еще чувствовалось какое-то дуновение, но в эту лачугу оно не проникало. «Господи боже, я не выдержу! – изнывая, думал Филипп и вспоминал Кёнигсхофен. – Кёнигсхофен в феврале! Заснеженные поля! Снежные бабы! Толстые шерстяные рукавицы! Потрескивание поленьев в очаге! Матушка вяжет, отец играет в карты. За окном мороз, а в комнатах – приятное тепло. Милый, далекий Кёнигсхофен!»
