Александр Иличевский - Небозём на колесе
Я не отвечал. Я сидел в ванне и рыдал. Беззвучно плакать не получалось – рыдания содрогали, взбалтывали и мутили меня. Тем более время от времени меня кидало на стены, и с них падали разные предметы: пластмассовые крючки, полотенца, зубные щетки, два обмылка, тюбики с пастой, шампунь, новенький станок для бритья... Наконец сорвалась сама полка, и вслед за ней разбилось зеркало.
Стефанов застучал кулаком по двери, но я, собравшись, тихо ответил, что все в порядке. Старик не поверил и стучал еще, прося выйти, но я во весь напор врубил воду и заткнул уши.
Скоро вода выбралась прозрачным холмиком через край. Пришлось встать и раздеться. Мокрую одежду я бросил на пол, не выжимая, потому что уже все равно. Плач кое-как истощился, и я теперь временами только взревывал, будто икая. Очень странные ощущения, которые никак невозможно было унять.
О чем я думал тогда? Неважно. Наверное, ни о чем не думал. Хотелось только остаться в ванне навсегда, чтобы уж наверняка не пришлось думать. Спазмы всхлипов не унимались, и я решил, что надо что-то сделать, чтобы их прекратить.
Я вспомнил, что икота проходит от воды, и стал пить прямо из ванны. Пил сначала пригоршнями, а потом без обиняков припал к поверхности, протяжным глотком оттягивая приближение нового всхлипа. Вода мне показалась очень вкусной, я пил и никак не мог напиться, но, все-таки всхлипнув, поперхнулся и закашлял.
Спазмы так и не унялись, и я стал просто лежать в ванне. Тело мое вздрагивало, как крепкое судно от очередного, но все еще не смертельного попадания.
Видимо, вода уже пробралась, просочившись, в комнату, так как послышался плеск снаружи и какая-то возня вокруг и поверх этого плеска.
Я прислушался. Стефанов, то причитая, то возмущаясь, толкал по полу и громоздил на обе кровати мебель, спасая ее от наводнения.
Я проверил, на полный ли оборот открыты оба крана. Убедившись, попробовал их сорвать напрочь. Медные вентили никак не сворачивались, я стал бить по ним ногой. Только погнул.
Всхлипы регулярно выворачивали меня наружу. Должно быть, лицо мое при этом страшно изменялось, и я зачем-то подумал: как хорошо, что разбилось зеркало. Не думал, что окажусь такой плаксой.
Тем временем вода снаружи ванны добралась до половины ее высоты. На дне этой подводной мелкоты красиво лежали упавшие со стен предметы. Бритвенный станок находился на дне дважды, помещаясь на зеркальном осколке.
Глядя на эти остатки крушения, я вообразил себя подводным археологом, и такое забегание вперед – прочь от себя – мне пришлось по душе: призраком облегчения...
И еще я бесполезно подумал: все-таки это замечательно, что пол здесь мраморный, – вода на нижний этаж протечет не скоро.
Стефанов затих, под конец прогрохотав в три приема дровами для камина.
Не прекращаясь, меня донимали всхлипы. Я попробовал расслабить мышцы и для этого, вдохнув и всплывая, расправил вдоль роста тело – так, как если бы я сплавлялся по течению реки, повернувшись на спину. На какое-то время это помогло. Стараясь продлить облегченье, я закрыл глаза и стал представлять над собою небо, высокий берег, деревья, тихо смещающиеся в вышине их макушек, – и постепенно добрался до того места, где меня вдруг настигла и стала медлить в обгоне баржа, появившись насыпью белого, как соль, щебня – из затылочной области моего стороннего зрения. Наконец показался куцый буксир. На его палубе, колышась, надувалось сохнущее белье; стоял стол с самоваром, за ним мужчина пил чай из мятой алюминиевой миски, держа ее, как пиалу, в раскрытых пальцах; подле стола были приделаны к трубе качели – на них, смеясь, раскачивалась девочка. Из приемника, временами то исчезая в эфире, то относясь по ветру в сторону, доносилась задорная французская песенка. Лицо девочки мне показалось знакомым; я подумал, что ей, должно быть, ужасно интересно вот так, на буксире, путешествовать вместе с отцом по реке. Когда они приплывут в Астрахань, продолжал выдумывать я, отец непременно отвезет ее на моторке на Дамчик и дальше, на взморье, – он обещал ей, она никогда не была у моря, они будут купаться и загорать, станут все время напролет проводить на песках – в течение дней, покуда в порту разгружается щебнем и загружается чем-то еще баржа, и девочке солоноватое, лишь с привкусом моря, взморье будет казаться живым огромным серым зверем, поросшим зелеными лишаями – камышовыми плавучими островами, – а «барашки» на отмели – похожими на стремительно тающие льдины, и вокруг будет хорошо, очень хорошо – из-за воздуха, солнца, икры и арбузов; и только иногда девочке будет печально вспоминаться, что скоро лето кончится, и они с отцом больше не будут путешествовать на буксире по рекам, несущим себя к Волге, и наступит лиловая грустная осень, и в ней восстанет, как наказанье, пятиэтажное, скучное школьное время, где химия, отвратительный, непонятный предмет, по которому должно морочиться весь учебный год, так как теперь мы вступаем в выпускной класс, а чтобы поступить в техникум, экзамена по химии, к несчастью, не избежать: «О, химия – ты не наука!..»
Все это время, пока я, пытаясь утихомирить воображением спазмы плача, представлял себе реку, баржу, девочку, море, напор воды грохотал и фыркал вовсю, но стоило мне добраться до осени, школы, билета по редкоземельным на вступительном, как он внезапно стих, стал глуше, тоньше, и скоро только капли падали из лейки душа, капая, капая, капая, пока не перестали булькать совсем.
Я очнулся, поднял голову, огляделся. Вода давно поднялась выше края и уже прозрачно покрыла умывальник. Выяснилось, что я выплыл наружу и лежу теперь наискосок, головою к ручке двери. Потолок, заметил, стал намного ближе. Ванная комната наполнилась наполовину, и если бы я встал на ноги, то пришлось бы по горло. Это показалось забавным, и в промежутках между спазмами я стал плавать, отталкиваясь от стен, и даже попробовал нырять: перемещаясь по самому дну, подобрал две-три вещи, но, всплыв, не знал, что делать с ними, и бросил обратно.
Снаружи снова послышался шум – кто-то, хлюпая, шел по воде; постоял, видимо, оглядевшись, и вновь двинулся к самой двери. Встал. Хлопнула входная дверь, и еще кто-то прошлепал, цокая языком и – «Что же делать?» – вздыхая.
Ага, понял я, Стефанов все-таки доложил. Сдрейфил во благо. Заведующая страшно потребовала открыть. Я грубо ответил и хотел еще – просто так – проорать что-нибудь оскорбительное, но вновь разрыдался.
Теперь я ревел белугой, во все дыханье. Мне даже почудилось, что плачу не я, а кто-то другой и что я запросто могу оглохнуть от такого громкого звука. Я зажал уши, но стал тонуть и, чтобы не захлебнуться, оперся коленом о край ванны.
Стали ломать дверь. Удары были неритмичными: выламывающие то и дело оскальзывались и никак не могли совместить усилия.
Я заревел еще громче, чтобы не слышать их дело, и отчаянно забил по воде руками. Ор мой полностью вместил меня самого. Все свое существо я вложил в этот сгущенный вопль, и он, казалось, став моим двойником, принялся жить от меня отдельно.
Его пульс определялся перебоем моего дыхания. Он бился о стены, бил меня самого – сгусток звука тяжелым шаром метался в воздухе, грозя разнести в ничто любое препятствие. Я обхватил голову руками, чтобы укрыться от его ударов.
Но тогда я начал тонуть, и крик мой, захлебнувшись, вдруг стал на излете внятным. Внезапно сделалось ясным, что именно я кричу: «Катя».
От неожиданности я примолк. Снаружи притаились.
– Позовите Катю, – сказал я им.
Молчок. Заведующая что-то негромко приказала санитарам, и удары в дверь возобновились.
– Уйдите все и позовите Катю, – снова стал я терять терпение.
Они не реагировали. Тогда я нырнул и достал со дна бритвенный станок. Резать вены им оказалось неудобно – я наполосовал много царапин, но до тока крови так и не добрался. Наконец, сообразив выломать пластмассовую планочку, я тем самым освободил всю ширину лезвия.
Теперь дело заспорилось. Тугие маки, клубясь, распустились из моего плеча. Мне стало покойно, я лежал с закрытыми глазами и снова видел, как фигура девочки входит в ясную лунную ночь, опрокинувшуюся в штилевое зеркало моря, и осторожно плывет в прозрачной высокой темноте где-то рядом со мною, в страшно волнующей своим прикосновением близи, которая становится тем тоньше, чем далее я, освобождаясь от себя, растворяюсь в водном покое.
Удары внезапно стихли. Я едва это заметил, так как, постепенно превращаясь в облако цвета, окутывался нежной глухотой, тишиной, которая понемногу стала убаюкивать меня, плавно качая и унося прочь от посторонних покою болезненных ощущений.
– Это я, – позвала Катя.
С трудом ощущая себя, повернулся на живот и стал в бурых сумерках искать дверную ручку. Уже утратив ориентацию, едва обнаружил дверь, пядь за пядью ощупав все стены. Замок наконец поддался вращению. Я повис на ручке...
Высокий столб теплой воды ринулся в комнату. Он выплеснул меня без остатка, протянул исходящей силой напора по полу и ударил с размаху в окно.
