Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...
Деан был довольно привлекательный мужчина, годы пошли ему только на пользу. Сейчас я видел его вблизи, и на его лице уже не было того выражения растерянности, какое я видел за месяц до того, на кладбище, и он уже не прижимал ладони к вискам. Не знаю, прав ли я – ведь я с самого начала кое-что о нем знал, я присутствовал при изменении его гражданского состояния, когда он и не подозревал об этом, – но, мне кажется, этого нельзя было не заметить: у него было лицо вдовца, хотя трудно сказать, стало оно таким месяц назад или было таким уже давно. (Вдовцы кажутся такими спокойными, даже когда их сердце разрывается от отчаяния и горя, – если есть отчаяние и горе). Здороваясь, он подавал левую руку, хотя левшой не был и правая рука не была забинтована или в гипсе. Это просто его причуда, с самого начала затруднявшая и осложнявшая общение с ним. Казалось, это еще одно проявление неопределенности его характера, как и насмешливо поднятые брови, и тяжелый взгляд больших глаз, и раздвоенный подбородок, как у Гранта Митчема и Макмюррея (хотя он гораздо более худой, чем любой из этих актеров). Когда Тельес знакомил нас, мне показалось, что ни Деан, ни Луиса меня не узнали, а значит, тогда на кладбище они не обратили на меня внимания. Правда, во время обеда, точнее, перед обедом, когда мы ждали заказ, я на миг засомневался в этом. Тельес с дочерью заговорили о каких-то семейных делах, которые нас с Деаном совершенно не интересовали, и мы несколько минут слушали не вмешиваясь. Бремя от времени Деан бросал на меня взгляд. Это был испытующий взгляд, словно Деан что-то знал обо мне или видел меня насквозь. Под таким недоверчивым и ждущим взглядом начинаешь говорить и говорить и никак не можешь остановиться, хотя вопросов тебе не задают, рассказываешь больше, чем тебя просят, приводишь новые доказательства того, что в доказательствах не нуждается и в чем никто не высказал сомнения, но ты чувствуешь себя не в своей тарелке, потому что тот, кто тебя слушает, ничего не говорит – он все еще чего-то ждет, словно зритель в театре, который не уйдет, пока не кончится спектакль. Человек тоже может быть спектаклем. Сейчас спектаклем был я, хотя за те несколько минут я не произнес ни слова – на меня можно было только смотреть, как на экран телевизора, на котором есть изображение, но нет звука. «Не понимаю, как Марта умудрялась иметь любовника, – подумал я. – Этот крикун Висенте сдержанностью, по словам его собственной жены, не отличается – трепач, готовый разболтать все, даже во вред себе. Не понимаю, как ей это удавалось при таком муже! Как могла она долго что-то от него скрывать? Впрочем, может быть, связь с Висенте началась недавно, несмотря на тот тон, которым он говорит на пленке, несмотря на то, что он оскорбляет ее открыто, а не только в мыслях: физическая близость порождает душевную близость, но она же часто дает повод для бесцеремонности и грубости – что-то рушится в отношениях, они словно портятся, теряют чистоту. Нужно еще раз послушать пленку: нет ли в голосе мужчины нетерпения, которое всегда бывает вначале, когда новое кажется таким желанным, когда только о нем и думаешь. Деан – человек проницательный и, должно быть, мстительный, Инес говорила, что он собирается разыскать меня – он не похож на человека, который смиряется с судьбой и сидит сложа руки, он скорее человек действия, умеющий добиваться от людей чего угодно, умеющий убеждать; он, наверное, способен повернуть ход событий и сломать чужую волю. У него взгляд человека, никогда не изменяющего своим, принятым раз и навсегда, принципам. Многочисленные морщины, которые сейчас только намечаются, к старости сделают его лицо похожим на кору дерева. Его медлительность, его способность удивляться и невероятная проницательность (я имел возможность наблюдать это и почувствовать на себе) – все говорит о том, что он человек, который предвидит последствия своих поступков, который знает, что может случиться все, а потому ничему не следует удивляться дольше, чем на мгновение – то мгновение, которое предшествует пониманию, – даже тому, что думаем и делаем мы сами; жестокость, милосердие, насмешка, приступы грусти и вспышки гнева, легкая ирония, прямота, доверчивость и глубокая задумчивость, вспыльчивость или безжалостность – со всем этим умеют справляться те, кто задумывается на минуту перед тем, как начать действовать. Это человек предусмотрительный и дальновидный, он всегда начеку, он упитывает то, чего не учитывают другие: он предвидит то, что произойдет в будущем, а потому всегда уверен в правильности своих решений». (А может быть, все совсем не так? Все наоборот? Может быть, он всегда умеет повернуть дело так, как выгодно ему, и действует не размышляя, зная, что потом всегда найдет оправдание тому, что сделал импульсивно, подчинившись минутному желанию или инстинкту. Да-да, конечно! Такой человек всегда сможет найти объяснение своим словам и поступкам, всегда сумеет оправдаться и переубедить тех, у кого другая точка зрения. Все можно рассказать, если умеешь представить дело, умеешь найти объяснения, оправдания и смягчающие обстоятельства. Рассказать о чем-то – значит проявить щедрость. Все может случиться, обо всем можно поведать, все можно принять, всегда можно найти способ остаться безнаказанным, целым и невредимым; кодексы, указы и законы не выполняются: они всегда могут измениться, их легко обойти. Всегда найдется кто-то, кто может сказать: «Ко мне это неприменимо», или «Это не мой случай», или «В этот раз нет, может быть, в следующий, если я еще когда-нибудь попадусь». А кто-то другой его в этом поддержит.) Голос у него был необыкновенно низкий, хрипловатый и гулкий, словно раздавался из-под шлема или словно каждое свое слово он обдумывал и хранил уже несколько веков. Говорил он очень медленно. Именно так он и заговорил, когда (подали уже второе блюдо) впервые упомянул о Марте, своей жене, которая умерла за месяц до этого, умерла в его отсутствие:
– Вы помните, что через неделю будет день рождения Марты? – спросил он. – Ей исполнилось бы тридцать три. Она не дожила даже до этого знаменательного возраста.
Он произнес это, глядя раскосыми глазами цвета пива на Луису, чьи последние слова послужили поводом для его вопроса. По крайней мере, после ее слов его вопрос не показался неуместным, не имевшим отношения к общему разговору, который до этой минуты был довольно бессвязным: говорившие перескакивали с одной темы на другую, и время от времени даже повисала пауза, причиной которой могло быть мое присутствие или то, что Луиса и ее отец, едва мы сели за стол, сразу же стали обсуждать семейные дела. Однако это могла быть лишь попытка избежать (или хотя бы отложить) разговора о том, о чем все они постоянно думали, особенно когда встречались все вместе, и о чем Деан больше не мог молчать. Он подождал, пока мы сделали заказ, пока закончили с первым блюдом, пока принесли второе (он заказал камбалу и вино). До этого момента они почти не обращали на меня внимания, то есть обращались со мной не так, как обычно обращаются с новым человеком, стараясь, как того требуют приличия, проявлять к нему хотя бы минимальный интерес, – они обращались со мной не как с равным, а как с наемным работником, которого его работодатели пригласили на обед, потому что иначе он останется голодным (хотя моими работодателями были не они, даже не Тельес, и я вполне мог пообедать без них). Впрочем, может быть, это объяснялось тем, что они были слишком погружены в себя и слишком привыкли, собравшись вместе, обсуждать свои проблемы (обычное дело в каждой семье), чтобы ради чего бы то ни было изменять программу, тон и темы своих встреч, которые сейчас, наверное, стали гораздо более частыми, чем раньше, – смерть близкого человека объединяет. Луиса спросила отца, какую сумму он намерен потратить на подарок, который она в этот день должна была купить от его имени для снохи и невестки – Марии Фернандес Вера (дело было накануне дня ее рождения), – вот о чем шла речь.
Тогда-то Деан и задал свой вопрос, перепутав (легко понять почему) времена глагола: он начал говорить так, словно Марта была жива («Будет день рождения Марты»), а потом поправился («исполнилось бы») – мертвые навсегда остаются в том возрасте, в каком умерли, а мы, те, кто продолжает жить, постепенно становимся старше, чем они (хотя в случае с Мартой этого пока еще нельзя сказать – прошел только месяц). Должно быть, Луиса думала о том же самом, потому что первой ответила на вопрос, ответила сразу, не дав затянуться паузе, которая повисла после слов Деана, и лишний раз показала, что бессмысленно молчать о том, о чем думали все трое (на самом деле четверо, и этот четвертый был haunted, хотя остальные этого не знали, а может быть, сами были во власти тех же чар с той минуты, когда увидели, как падают на гроб первые комья земли). Тельес положил свои приборы крест-накрест на тарелке (он ел мерланга, приготовленного на гриле, ел до этого момента с аппетитом), Луиса поднесла к губам салфетку и держала ее так несколько секунд, словно это помогало ей сдержать слезы, – а не слова или рвоту, – прежде чем снова положить ее на колени (на салфетке остались следы помады и соуса от филе – явно не ирландского). Сам Деан поставил локти на стол и закрыл лицо руками. Казалось, он забыл правила поведения (перед этим он положил на тарелку вилку с наколотым на нее кусочком жареного картофеля). Когда Луиса опустила наконец салфетку на колени (я успел рассмотреть ее колени, пока они не были прикрыты, и успел заметить, что юбка у нее длиннее, чем у сестры), она сказала то, о чем думал и я:
