Антонио Редол - Яма слепых
Глава XVIII
ТРУД ЧЕЛОВЕКА КОРМИТ, А ЛЕНЬ ПОРТИТДа, он беспокоился, очень беспокоился за сына, за своего Антонио Лусио, который угасал с каждым днем. Теперь Диого Релвас отдавал себе отчет, что болезнь совсем не пустяковая, хотя врачами молодой человек приговорен не был — покой, покой и только покой, однако это проклятое отсутствие аппетита… Должно быть, это врачебная этика, чтобы обмануть его или оттянуть необходимость сказать правду Так чем же все это завершится? Ведь правду не утаишь.
И хуже всего то, что он никому не мог доверить своей тревоги. Действительно никому. Ведь что может быть ужаснее минуты уныния у сильного человека. Тем более что он, Релвас, всегда клеймил слабость в других — ведь слабость, по его мнению, была не более чем гнилой кровью: малодушие — это проклятая злокачественная штука, которая поселяется в человеке и опустошает его. Пустая раковина… Он столько раз говорил о ней.
«Друзей у него хватает», — говорили, как правило, о Диого Релвасе. Да, действительно, но им он рассказывал об отваге сына, который один переправился через реку и поехал в Лезирию, зная — это ему говорил сам Антонио Лусио, — что близится сильное наводнение; но нужно было предупредить людей, и он, его сын, пошел туда, рискуя своей собственной жизнью, чтобы спасти их. Да-а! Для этих рассказов у него хватало друзей и в конном клубе, и в клубе любителей корриды, и в Португальском банке, и прочих местах, где он садился в хозяйское кресло: в Ассоциации сельского хозяйства и в разных компаниях. Но говорить с ними о предчувствиях, которые не давали ему покоя, о панике, которая его охватывала, как только он слышал шум едущего по улице экипажа или цокот копыт, — нет, он не мог, да и не было у него никого, кому бы можно было излить душу. Розалия тоже не годилась для этого, да и жила она далеко, в Лиссабоне, и была целиком поглощена делами магазина на Шиадо, совладелицей которого он ее сделал. Он как будто дал ей крылья, позволил улетать из дома… Да не все ли равно ему сейчас, дома Розалия или нет?! Ведь в конце концов и ей он не стал бы поверять не оставлявшие его ночные страхи; о детях он никогда не говорил с ней, а уж сейчас, когда один из них тяжело болен, этого совсем делать не следовало. Он просто видел ее перед собой, ее и ее улыбающиеся бархатные глаза, догадываясь, что она будет чувствовать себя отмщенной за их общего сына, которого она так хотела иметь и в котором он категорически ей отказал.
И ему ничего не оставалось другого, как подняться в Башню четырех ветров и, воззвав к отцу и деду, искать у них поддержки и помощи, чтобы выстоять в этот трудный час, вынести тяжесть обрушившейся на него неизбежности, в объятьях которой он оказался. Но бедно обставленная комната Башни не позволяла расчувствоваться и, пожалуй, впервые была молчаливой свидетельницей его печали, была самой печалью. Но почему теперь? Почему именно теперь?! Никогда раньше смерть не казалась ему такой ужасной. Все его родственники, которые умерли, отжили отпущенный им срок, и сам он считал его предельным. Что же касается Антонио Лусио, то тут он был не согласен, видя явную несправедливость, оспорить которую у него не было возможности, ведь, по существу, сын-то для него родился только в тот день, когда в Лезирии над ним нависла угроза смерти. Лошадь вырвала его зубами из рук костлявой, но та, неотступная, пришла к нему в дом. И здесь, в доме, кружила у его постели, подтачивала его изнутри и уничтожала медленно, по кусочкам, которые с мокротой вылетали у него изо рта… Этот образ смерти, который Диого Релвас видел собственными глазами, довел его до рыданий. В отчаянии он хотел заглушить их, уткнувшись лицом в подушку, чтобы предки не упрекнули его в слабости духа. Но тут же, взбунтовавшись, высоко вскинул голову, стараясь показать им текущие по щекам слезы. Да, он плакал, и что из этого?! Нет, на этот раз бог несправедлив. Если сказанное ересь, то пусть или простит, или накажет; может, он заслуживает и большего наказания, но то, что имеет, то, что имеет, — несправедливо. Он с себя вины не сбрасывал, он виноват, он никогда не давал сыну возможности проявить себя. Он всегда смотрел на него как на одного из этих Вильяверде — самонадеянных и слабохарактерных, а ведь виноват-то он, позор-то был его, разве не он влюбился в красивую женщину, не думая о том, что же в человеке главное, что делает его действительно красивым в жизни, а главное — решимость, смелость в действии, достоинство… Из его четверых детей, похоже, только девочки отвечали этим требованиям. И больше всех Эмилия Аделаиде… Потом, со временем и без его участия, настоящим Релвасом проявил себя Антонио Лусио, который сделал то, на что сам Релвас вряд ли был способен.
Вот этим— то и казнился землевладелец. Винил себя в том, что так и не понял сына и что забыл тот день на травле зайцев, когда Антонио Лусио, будучи еще шестилетним ребенком, подрался с Зе Андраде, мальчиком старше его на четыре года, теперь свояком, подрался из-за кошки, которую тот пнул ногой. Ведь уже тогда, именно тогда нужно было увидеть в нем Релваса. Почему же это выпало из его памяти?… Зе Андраде был сильным парнем, а Антонио бросался на него без страха, пуская в ход кулаки и зубы, и брал верх, и все без единого крика, не прося помощи у слуг, которые вмешались только тогда, когда Диого Релвас приказал это сделать, увидев, что мальчишки уже измотаны. Но Антонио Лусио тут же, и все молча, бросился на пастуха, схватившего его за руку, и так и не простил того, всю жизнь надеясь, что выпадет момент отомстить за предательство. А он и в тот день был несправедлив к сыну: отшлепал его и пригрозил наказать, разнимая мальчишек. Почему? И вот теперь он пожинал плоды собственной несправедливости. Да, ведь он отшлепал сына, потому что отец Зе Андраде ведал в компании заливных земель продажей возвышенных участков, которые он, Релвас, хотел купить. Выходит, променял сына на клочок плодородной земли под пшеницу.
И только спустя двадцать лет Диого Релвас понял, что его Антонио — человек, а он, его отец, в течение стольких лет держал его в черном теле. Нет, он не преувеличивал… Что ведает взрослый о том несправедливом наказании, которое терпит ребенок, безропотно покоряясь?… Он вспомнил еще и то, как сын потом пугался, слыша его голос, а он считал это малодушием и трусостью. Ведь Вильяверде были зеркалом общественного малодушия. И он смотрел на них только так, а не иначе, потому и сына зачислил как неизбежного рекрута в ряды малодушных. Теперь он чувствовал, что всегда подавлял его своим авторитетом. И сколько раз просто из мести?!
Все это растравляло душу Диого Релваса. Мучило, не давало покоя. Вот потому-то он и проводил столько времени у постели больного, точно его присутствие могло предотвратить смерть, завладевающую его сыном. Ему было необходимо, чтобы смерть отступила, а он искупил свою вину перед сыном, которому нанес столько оскорблений. Однако дни жизни Антонио Лусио были сочтены, и все они были во власти быстротечной чахотки, которая обнаружилась вскоре же после наводнения.
Теперь Диого Релвас, входя в Башню, уже не произносил обычную свою фразу: «Вот мы и здесь!» Похоже, и это убежище не принимало его. Он шел сюда, чтобы получить ответ на свои вопросы, а здесь к нему приходили новые.
Семья хотела увезти Антонио Лусио куда-нибудь, врач советовал горный воздух местечка Звезда, и Диого Релвас не чувствовал себя вправе вмешиваться. Он только молча присутствовал, мучительно и неловко, никогда не навязывая свою волю. Он предоставлял решение этого вопроса невестке, хотя желал, чтобы сын был рядом или на расстоянии, но не большем, чем сейчас.
Услышав цокот лошадиных копыт, он, полный мучительного беспокойства, бросился к одному из окон. Он ждал самого худшего. Но слава богу, цокот копыт слышался с другой стороны, не из имения сына. Окончательно же он успокоился, когда появилась Мария до Пилар в сопровождении Зе Педро и гувернантки. Их радостное веселье он встретил враждебно. Открыл окно и крикнул:
— Один из хозяев этого имения болен!…
Зе Педро Борда д'Агуа, услышав голос хозяина, снял шляпу.
— Тебе что, нечего делать на манеже? — грубо спросил он объездчика.
Ответила же ему Мария до Пилар:
— Отец, вы же разрешили, чтобы он сопровождал нас…
— Я забыл добавить, что только тогда, когда в нем нет необходимости на манеже. Ты слышала? Мне кажется, прогулок слишком много…
Диого Релвас понял, что объездчик лошадей хочет ему что-то сказать, но не дал тому открыть рта:
— По-моему, всем известно, что, когда я здесь, я хочу, чтобы мне не мешали. Имейте терпение. Умейте ждать…
И с силой захлопнул окно. И тут же подумал: «А смерть? Может, и смерть способна ждать?»
Он взволнованно ходил по Башне и не мог успокоиться. Одиночество теперь причиняло ему страдание. Он наполнил фарфоровый таз холодной водой и вымыл лицо. Ему чуть-чуть полегчало. Тогда он опустил голову в таз и стал трясти ею, заливая пол водой. Ему хотелось шума, движений. Он подошел к окну, выходящему на восток, в сторону звезды Алдебаран, и стал ждать, что с реки подует ветер и высушит его лицо.
