Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..
Щенок доверчиво прильнул ко мне и даже расслабленно свесил вниз голову. А я, в связи с этим, вспомнил, как мне не однажды приходилось нести его, ещё совсем маленького, в зимовье.
К вечеру на промысле он, не умея распределить силы, так уставал, что пластом ложился на лёд реки, опустив голову на передние лапы и скорбно глядел на меня.
Я делал вид, что не замечаю его ухищрений и ухожу…
Шарик с трудом поднимался, из последних сил, спотыкаясь, догонял меня и, заглядывая в глаза, начинал жалобно поскуливать. Потом снова ложился и уже не вставал, несмотря на все мои попытки поднять его. При этом вид у него был жалкий и обречённый.
Я наклонялся. Брал его – этот пушистый живой тёплый комочек, на руки и чувствовал, как он начинает согревать мне грудь, защищая от встречного ветра.
Сердца наши бились совсем рядом, но не в унисон…
– Да, брат, теперь ты стал намного тяжелее того, почти невесомого, двухмесячного щенка, которого мы притащили с собой в тайгу. По человеческим меркам – ты уже подросток лет пятнадцати-четырнадцати. Ох и глупый же возраст! Ума ещё мало, а энергии – много. Сколько глупостей я натворил в эти поры. Никогда бы не хотел вернуться снова в то состояние, – словно кому-то очень близкому поверял я Шарику свои мысли. И тут же переключался на ситуацию теперешнюю. – Стыд-позор, сударь, что я такого здоровенного лоботряса всё ещё таскаю на руках!
Шарик, будто понимая, о чём я говорю, как только я умолк, приподняв голову, раза два благодарно и преданно лизнул меня в лицо.
– А дед с Юрием уже в бане, – сказала баба Катя, когда я вошёл в дом. – Иди скорёхонько, догоняй их. Первый-то пар – самый добрый, если без угарцу, конечно.
* * *«К вечеру мне предстояло выйти к узкоколейке, до которой, как говорил мой друг – удэгеец Семён Калюндзюга, – человек неопределимого возраста, с пергаментным, морщинистым лицом, – три трубки пути. Что в общепринятых масштабах означало километров двадцать – двадцать пять.
Тропу от зимовья до места, где лесорубы из леспромхозовского посёлка Мухен загружаются в единственный, курсирующий от деляны до посёлка, старинный, наверное, ещё царских времён, вагон, не должно совсем уж занести. Больших снегопадов в последнее время не было. Паняга у меня подъёмная – всё только самое необходимое, так что часов за пять-шесть, даже с перерывом на чай, должен добраться. А вот если тропу замело – тогда и за десять часов не дойдёшь… Но о плохом я старался не думать.
Если успею к подходу вагона, сразу устроюсь на верхнюю полку и всю дорогу до посёлка буду спать на её покачивающейся, глянцевой, отполированной множеством спин, жёсткости, – размышлял я, одевая высокие, доходящие до колен, пахнущие дёгтем ичиги. Завязав на них шнурки у запястья и ниже колен, под отворотами, чтоб не сбивались портянки, я опустил поверх обувки шинельного сукна широкие штаны с нашитыми на них для прочности, из той же ткани, наколенниками. Грубой вязки шерстяной серый свитер, – тоже надетый поверх толстого тёплого китайского белья, – заправил в штаны и потуже затянул ремень с висящим на нём с левой стороны ножом, выкованным на заказ из рессорной стали, с лёгкой берестяной наборной ручкой, в кожаных ножнах. Поверх свитера натянул прожжённую точками в некоторых местах от искр костра куртку, сшитую из такого же шинельного сукна, что и штаны, с двумя большими накладными карманами и нашитыми на рукавах, того же цвета, что и куртка, налокотниками.
Одевшись, посидел немного на нарах.
Уже у дверей накинул на плечи панягу, снял с деревянного крючка и надел свою видавшую виды ондатровую шапку-ушанку, взял карабин и шагнул за порог.
Подперев дверь зимовья снаружи колом, двинулся в путь…
В Мухене я собирался пробыть дня три. Встретиться там со знакомыми ребятами-охотоведами, с которыми когда-то вместе добывал элеутерококк в среднем течении своенравной реки Хор. И которые тоже, только по льду Пиари, собирались спуститься на Новый год в посёлок.
Из давнишних моих знакомых в этих местах нынче промышляли, а вернее – работали в бригаде тигролова Черепанова, двое: Серёга Мухин и Ваня Ардамин.
С Черепановым и его всегдашним напарником – здоровенным, вечно хмурым, мужиком с некрасивым красным шрамом через всё лицо, они должны были отловить двух живых тигрят для какого-то немецкого зоопарка. Заказ был государственный и должен был быть хорошо оплачиваемым, так что о пушнине Ваня с Серёгой могли особо не заботиться. Да и промысел пока был – так себе. Во всяком случае, на моём участке. Соболя – почти не было. Белки – тоже немного. Более чем за месяц я сумел добыть только трёх соболей, выдру, две норки да штук тридцать белок…
Комнату нам, ещё перед промыслом, выделили в леспромхозовском бараке-общежитии. И дня три, пока мы готовились к заходу в тайгу, а точнее – пока «просыхал» Черепанов, мы прожили там все вместе, частенько вспоминая минувшее.
В один из таких вечеров к нам в комнату ввалился собственной персоной «знаменитый тигролов». Он был уже навеселе. В руках держал бутылку водки. Оглядев нас, куражливо заявил:
– Этих двух, – он, садясь за стол, указал пальцем на Ваню и Серёгу, – я с собой в тайгу беру, хоть и по принуждению. Практика у них, видите ли, промысловая. И я должен их всем премудростям нашего дела обучить… А тебя, – он ткнул пальцем в мою сторону, – ни в жисть не возьму! Вредный ты человек. На всё, понимать ли, своё мнение имеешь. Водку опять же не пьёшь, – будто вспомнил он вдруг о главном моём недостатке, – зло, значит, какое-то на душе таишь. А злой человек в тайге – страшней любого зверя, – припечатал он.
После столь красноречивого вступления и залпом выпитого (с таким видом, будто это жуткая отрава) стакана водки, занюханного рукавом, Черепанов совсем расписался и, лениво похлебав горохового супца, приготовленного Ваней из концентрата и оставшегося у нас от ужина, начал клевать носом, всё ниже и ниже клоня свою кудряву голову к столешнице и чашкам, ещё не вымытым после вечерней трапезы.
Когда Ваня и Серёга одели на эту буйну голову шапку (пальто с каракулевым воротником, усевшись за стол, Черепанов снять не удосужился, хотя в протопленной комнате было тепло, даже жарковато), стали выводить его в длинный коридор, дабы препроводить домой, он вскинул голову, безвольно уроненную на грудь, и, окинув всех поочерёдно мутноватым взором, вдруг очень отчётливо заговорил.
– Вот вы говорите – Сысоев! Сысоев! – В словах его звучала обида.
Никто из нас ничего подобного не только не говорил, но даже, наверное, и не помыслил в сей час.
– Знаменитый тигролов! – Теперь к обиде примешалась ещё и злоба. – Да какой он, на хрен, тигролов, да ещё – знаменитый?! Он самолично-то, наверное, ни одного тигра за свою жизнь не изловил! Книжки только писать горазд да указания охотникам давать! Читал я его последнюю книженцию. «По следу тигра» называется. Ну и что?!
Вопрос был обращён в пространство, а тот, кто задавал его, выглядел весьма комично, словно играл финальную сцену какого-то фарса.
На пороге, вполоборота к «публике», коей в единственном числе являлся я, в расстёгнутом настежь добротном драповом пальто, съехавшей набок норковой шапке, из-под которой выбивался волнистый чуб, застыл человек, с двух сторон придерживаемый безмолвными, как статуи, парнями. Причём одна нога у этого «актера» находилась уже в темноте коридора и была почти не видна, а вторая, блестя хромом сапога, с заправленной в него бостоновой, с отглаженной стрелкой, брючиной, стояла у порога нашего жилища.
Черепанов высвободил локти из рук поддерживающих его охотоведов, полностью развернулся лицом в комнату, как-то очень осторожно перетянул в неё через порог вторую ногу, и аккуратно прикрыв дверь, вполголоса, словно поверял нам великую тайну, продолжил:
– Он даже с бабой моей и то бы справиться не смог, не то, что с настоящей тигрицей, тем более, когда у той надо детенышей отнять. Да и писанина его только потому проходит, что он в Хабаровске живёт, а не здесь, в нашей глуши, где даже деньги потратить по-хорошему негде. И где все мы вынуждены прозябать… Тигролов хренов! – снова возвысил он голос. – Пйсатель, а не охотник… – В слове писатель Черепанов сделал ударение на первом слоге. – В бригаду меня свою, когда я ещё только начинал охотничать, не соизволил взять! – Видно, прорвалось у него самое сокровенное. – «Пьянь ты», говорит… А я с пьяницами дела не хочу иметь – ненадёжный народ…» Даян сам бы с ним теперь ни в разведку, ни в тайгу не пошёл! Я не хуже него могу любой след распутать…
Тут он как-то снова весь обмяк. Громко икнул, вновь на мгновение вскинул голову и, поддерживаемый моими друзьями, переволочил, наконец-то, свои ноги через порог.
– Сдали с рук на руки, – доложил Ваня, когда они вернулись минут через пятнадцать назад.
– Ну и женка у него! Точно похлеще любой тигрицы! – восхитился Серёга. – Она его, – как кошка мышку, успел он только пальто снять, – схватила за ремень, да за загривок и, чуть ли не от порога, забросила в комнату.
