Татьяна Москвина - Она что-то знала

Кстати, выдающаяся уродливость её вызывала живейшее мужское любопытство, и не будь Роза столь надменна, могла бы сделать недурную женскую карьеру. Ещё в старших классах нашлись два товарища, поспорившие между собой насчёт пылкости черноглазого страшилища, однако смельчака ждал воинственный отпор. Уродам положено тяготеть к прекрасному, и Роза не была исключением – она любила классический балет, академическую живопись, восхищалась воздушными гимнастами в цирке и всегда, если удавалось, вырезала и похищала портреты иностранных актёров. Эротический интерес к таким существам, как она, вызывал брезгливую злость. Она твёрдо решила, что единственная цель посягающих – посмеяться над ней.

Но кто хотел смеяться – чахоточный, придурковатый поэтик, втайне покорённый Розой и воспевший её в стихах под именем «Руфь, ангел-истребитель». или опившийся книжный график, тишайший человек, буйный во хмелю, который однажды рухнул перед Розой на колени и предложил руку и сердце навечно, «ебэжэ» – добавил несчастный, и Роза, решив, что он ругается матом засветила рыцарю по сопатке. Но график всего лишь кстати вспомнил знаменитое сокращение Льва Толстого – «е. б. ж.», «если буду жив. Что-то такое главное о Розе некоторые мужчины чувствовали безошибочно, но стену никто не прошиб. Роза не воспринимала никаких чувств, направленных к ней, в её сторону.

Мама её недолюбливала, потому что Роза вольно или невольно излучала грозное обвинение – мать не справилась со своей главной женской работой и родила бесполезное, а может быть и вредное существо. Вредное по глубокому отчуждению от дел и забот рода. Папа свою вину охотно признавал – нос и подбородок было трудно не признать – и относился к дочери ласково до приторности, а потому Роза мать терпела, но отца почти ненавидела. Пожалуй, она любила только Соню, пока та оставалась резвой, симпатичной малышкой, которая совсем не боялась старшей сестры и даже просилась «на ручки». Для маленьких ведь нет уродов и красавцев.

Дружба с девочками немного оттянула жар её личности в общение, в кружок, в болтовню, рассеяла опасную концентрацию энергии во внутреннем мире. Кружок сложился именно с приходом в класс Лили и Марины – Розе нравилась Алёна, но она не осмеливалась предложить ей дружбу, боясь быть отвергнутой. А тут они обе сошлись, защищая новеньких, и с удовольствием разглядели благородство друг друга.

Да, несмотря на краски и кисточки, стянутые в канцелярских магазинах, на безбилетный проезд и лютое домашнее враньё. Роза была благородна. Она не могла унизить слабого, не заискивала перед сильными, была надёжным товарищем и другом и даже в своих сомнительных «развлечениях» не искала выгоды, а просто щекотала шальные, скучающие нервы…

К этой женщине и направлялась сейчас Анна. Ноги не шли – и буквально, поскольку навалило тяжёлого, мокрого снегу, и фигурально, поскольку настроение у Анны было тягостное. Вот как будто обязательно надо добраться до театра, где наверняка вымотают все нервы, и автор пьесы не внушает доверия, и о режиссёре ничего утешительного не слыхать, но почему-то всё равно ритуал исполняешь прилежно: попал в свою зрительскую колею, терпи.

Уже смеркалось, когда Анна добралась до солидной стальной двери с глазком.

– Это вы – Анна?

– Это я Анна. Добрый день.

– Прошу.

Величественная женщина в бордовом платье, с чёрной ажурной шалью на плечах, с аккуратно уложенными на затылке чёрно-бурыми волосами, вовсе не показалась Анне отталкивающей. Пожалуй, с годами, уносившими красоту красоток, Роза лишь набирала выразительности, становясь всё более интересным существом. Но запах, исходивший от её пространства, встревожил Анну. Это был сильный, назойливо сладкий запах каких-то старых духов, в котором звучала нота издевательской пародии на запах ладана, нечто вызывающе-пошлое, насмешливое, душное и агрессивное.

Роза приняла у Анны её скромную дублёнку, отряхнула от снега на пороге и повесила в добротный, старинный гардероб. Любезно нашла мягкие замшевые тапочки как раз по ноге своей гостьи.

– Хотите посмотреть квартиру?

– Если можно.

– Прошу.

Роза потрудилась над квартирой своего детства – комната Петровых, выходившая окнами во двор-колодец, обратилась в спальню, обитую зелёным шёлком, с тяжёлыми плюшевыми шторами и узким трюмо-модерн. Обитель старушки Захаржевской, лучшее место в квартире, зала с эркером и видом на канал, стала гостиной. Здесь царили антикварная мебель и синий шёлк, но другие комнаты – кабинет и библиотека—были аскетично окрашены в нейтральный бежевый тон, какой бывает на изнанке обоев и на упаковочной бумаге. Кухня же казалась чистым уголком самолётной современности – вся техника принадлежала последнему поколению инженерной мысли. Запах двигался по квартире вместе с Розой, это был её запах.

– Здесь я живу всю жизнь, – чуть улыбнулась Роза. – Я ещё помню, как в нашей кухне стояла чугунная дровяная плита…

– Вы, можно сказать, переменили пространство. Спасли квартиру.

– А это как посмотреть – спасла я его или погубила. Переменила – точно. Я думаю, нам будет удобно поговорить в гостиной, в креслах.

– Как вам угодно, – ответила Анна, стараясь попасть в преувеличенно-вежливый тон хозяйки.

Они расположились у окна, возле низкого круглого столика, где стояли два ампирных кресла карельской берёзы, обитые голубым шёлком.

– Креслица-то мои фамильные, – сказала Роза, – бабушка после войны где-то нарыла. Может, даже из дворца Зимнего кто свистнул. Я кучу денег на них извела, чтоб не развалились. Вы с ними поосторожнее, ладно? Крупных и нервных людей я на них вообще не сажаю.

– А я мелкая и спокойная.

Роза достала из буфета бутылку минеральной воды и два бокала.

– Что вы мелкая, то есть некрупная внешне, я спорить не буду. Хотите водички? А вот ваше спокойствие под вопросом. Каков ваш интерес в этом деле, в деле, которое касается только нас, четырёх женщин?

– Из которых две уже покойны…

Чёрные глаза Розы расширились и впились в глаза Анны. Приторный запах усилился, нашёл союзника в сумраке гостиной, и все они вместе – пульсирующие чёрные дыры глаз, сизый полумрак и сладкая духота – атаковали разум Анны…

18р

В каждый момент своей жизни мы носим в себе труп; труп бездыханный, холодный и столь же вкусный для червей, как и тот, каким он станет несколько лет спустя для них. Но пока – черви от него отодвинуты, холод отдален на 37 градусов и в мёртвые лёгкие гонится живительный воздух безмерною мощью овладевшего этим трупом принципа…

– Вам плохо? – Роза наклонилась над Анной, и запах стал нестерпимым. Вдавленное в плечи жёлтое лицо стояло перед глазами Анны, как сонный кошмар.

– Нет, всё в порядке. Немножко… сильные у вас духи. Нормально, нормально, садитесь, пожалуйста, Роза Борисовна.

– Хорошо. Продолжим. В настоящее время все люди заняты наконец своим прямым делом – борьбой за существование. Все грёзы наконец из них вылущены и дурные мечты испарились, или лучше сказать – испражнились вместе с небывалым общественным строем, где каждому полагалось галлюцинировать по заданной программе от детства к старости. Мы имеем жизнь как таковую – и можно сказать, что жизнь как таковая имеет нас. Вы, молодая женщина интеллигентной профессии, должны думать только о себе и о своей семье, если она у вас имеется. Не имеется. Значит, об этом и следует думать. С какой стати вы мечетесь, разыскивая какую-то таинственную правду о пожилых дамах, которые никак не участвуют в вашей судьбе? Ни для чего вам не нужны? Вы не оперуполномоченный, не следователь, не частный детектив, не друг и не родственник покойных. Вы что, скучаете, как принц Флоризель? Вам некуда девать время? Такой симпатичной женщине?

–: В том, что вы говорите. Роза Борисовна, есть правда. Но это не вся правда.

– Какая же вам ещё нужна?

– А такая, что человек всегда был фантастическим животным, и даже борьба за существование у него не обыкновенная, а фантастическая. Действительно, я должна то-то и то-то. И всё я про это знаю. Но есть вещи, которые вроде бы мне не нужны и меня не касаются, а выходит, что очень нужны и не просто касаются, а цепляют всеми когтями и волокут куда-то. Зачем люди собирают марки, лезут в горы, валом валят в религиозные секты, читают отвлечённые, ничего общего с бытом не имеющие книги, да с таким пылом, с таким самозабвением? При чём тут борьба за существование, при чём тут нужды тела? Я вам говорю честно: меня эта история зацепила и поволокла. А с тех пор, как умерла и Марина Валентиновна, я вообще, как говорится, места себе не нахожу. Мы почти три дня вместе провели… Роза Борисовна, прошу вас, что вы знаете об этом деле? О чём вы говорили тогда, двадцать восьмого сентября, когда собрались у Серебринской?