Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
— Это древнекитайские стихи о любви, — говорит Ли Мэй. — Я учила их еще в школе. Не по программе, сама.
Она читает мне по-китайски. Я не понимаю ни слова.
Она переводит — стихи о том, как дочка бога полюбила смертного.
— Хотя они совсем разные, это не преграда для любви… — говорит она.
Притягиваю ее за бедра к себе…
…Утро. Снова солнце.
Я завтракаю лапшой с говядиной. Ли Мэй ничего не ест.
— Ты не китаянка, — говорю ей.
— Почему?
— Китаянки любят поесть. Любая ваша девушка может съесть больше, чем я.
Смеется:
— Теперь ты понял, что я — не «любая».
— Да. Ты — небожительница.
— Нет. Я всего лишь скромная китайская девушка.
— Таких, как ты, — не бывает.
— Не бывает. Но — существуют, — лукаво улыбается.
Я раздумываю над ее ответом.
Кроме нас, в забегаловке никого нет. Лишь за столиком возле кухни сидит хозяин, курит и читает газету.
Стеклянные двери распахнуты. Туристы вереницей текут по улице. В квартале от нас — Сад скромного чиновника, главная достопримечательность города.
Расплачиваемся и выходим.
Узкая мостовая. Беленые стены. Ряды сувенирных магазинов.
— Знаешь, что это? — показывает она. — Это дудоу. Закрывает только грудь и живот. Старинная ночная одежда женщин.
Разглядываю манекены. Похоже на маленький фартук: шелк, красивая вышивка, две завязочки сзади.
Продавец оживляется, отставляет термос.
Начинаем торговаться. Продавец оживленно кивает на Ли Мэй, показывает большой палец, дергает короткие подолы ночнушек на манекенах. Ли Мэй хихикает.
Прикрывает рукой лицо и отходит.
Рядом останавливается группа китайских туристов.
Прислушиваются к торгу. Обсуждают меня, Ли Мэй, дудоу, цены.
Подхожу к Ли Мэй, победно размахивая пакетом.
— Хочу тебя сегодня в этой одежде.
Не обращая внимания на туристов, целуемся посреди улицы.
Сад чиновника еще не открыт, но перед воротами уже толпа. Гиды что-то кричат неприятными голосами, гомонят туристы.
Мы разворачиваемся и идем вдоль канала.
За нами увязывается плотный мужичок — эдакий китайский колобок в пиджаке: ежик волос и хитрые щелки глаз. Сует в руки фото и проспекты, предлагает прокатиться по каналу.
На этот раз торгуется Ли Мэй.
Нас все равно обманывают — когда мы садимся под навес, завышают цену. Расчет верен: не каждый полезет обратно, тем более с девушкой.
Ли Мэй недовольна. По-китайски она говорит громче, с резкими нотками, словно другой человек.
Сую колобку-хитровану деньги. Глажу Ли Мэй по колену.
Отчаливаем.
В лодке только мы и старик-лодочник. Он опрятно одет. Стоит за веслом.
Вода канала зелено-коричневая.
Множество каменных мостиков.
Сырой кирпич фундаментов.
Узкие окна, потемневшие ступеньки к воде, сливные желоба. Некоторые деревья растут прямо из стен домов.
Под особо низкими мостиками старик присаживается на палубу. За его ухом сигарета.
Я пробую поцеловать Ли Мэй, но она шепчет, что стесняется.
Старик что-то рассказывает. Я почти не понимаю, и Ли Мэй переводит. Он показывает на мосты, на торчащие из стен канала крюки, на бывший рынок-пристань. Говорит, что лет двадцать назад воду из канала можно было пить.
— Он предлагает нам спеть, за тридцать юаней, — говорит Ли Мэй.
— Пусть поет. Но потом я спою ему по-русски. За пятьдесят.
Она переводит. Старик смеется.
Мы плывем по солнечным бликам.
Тихие всплески воды. По крыше шелестят ветви ив.
В песне китайского лодочника — выкрики и возгласы сожаления.
На коленях Ли Мэй — пакет с дудоу.
Я рассказываю ей о длинных русских ночных рубашках. Мы смеемся.
Пока старик говорит о каком-то колоколе на башне, тыча в него пальцем, я тихонько целую пальцы Ли Мэй.
Просим высадить нас у причальных ступенек.
Наверху — кафе. Прямо из воды лестница ведет на маленькую площадку: несколько столиков, кривоватое деревце, розовые кусты; с одной стороны — вода канала, с другой — белая изгородь; за ней — тихая улочка.
Из крытой пристройки выходит заспанная хозяйка, молодая, коренастая.
Мы заказываем кофе и пиццу.
Наблюдаю за стариком на другом берегу — он что-то стирает прямо в реке. Рядом с ним пластиковый таз с бельем, по воде плывут мыльные разводы.
Словно ожившая муфта, вдоль берега носится маленькая толстая и лохматая собачка. Два карапуза в толстых куртках, но с голыми задницами, бегают за ней.
— Ты знаешь… — говорю я. — Не хочу ни холмов, ни садов. Давай просто походим — там, где обычная жизнь.
Ли Мэй кивает согласно, осторожно кусая горячую пиццу.
Неожиданно спрашиваю:
— Хочешь, почитаю тебе стихи?
— Русские?
— Да.
Она откладывает пиццу, вытирает губы салфеткой, на лице — внимание и любопытство.
— Я их учил, когда еще и не думал, что окажусь здесь. Ну, слушай:
«И вот мне приснилось, что сердце мое не болит.
Оно — колокольчик фарфоровый, в желтом Китае…»
Она вслушивается в незнакомую речь. Впервые слышит, как я говорю на своем языке. Беззвучно пытается повторять за мной, шевеля губами.
И вдруг… Странно. Такое бывает только в кино или в книжках. Когда я заканчиваю читать, откуда-то на самом деле доносится тихий звон.
Доннннн… — прокатывается он над водой. — Доннннн…
И смолкает.
Пораженный, я пытаюсь перевести Ли Мэй стихотворение.
Рассказываю про странное совпадение.
Она ничего не слышала.
— Помнишь, на одном из каналов… Мы проплывали… Там башня с колоколом… — говорю я. — Может, в него и звонили?..
Она отрицательно машет ладонями:
— Он ненастоящий, из пластика. Я забыла тебе перевести.
— Зачем же он висит там? — изумляюсь я.
Она пожимает плечами.
Рассказываю ей о русских «царях» — пушке и колоколе. Говорю, что они тоже не стреляют и не звонят.
— Видишь, и китайцы и русские равно любят бесполезные вещи.
Мы едим.
— Кто написал эти стихи? — спрашивает она.
— Один хороший поэт, но он никогда не был в Китае.
— Поэту не обязательно где-то быть. Ему обязательно чувствовать.
По каналу проплывают две лодки, одна за другой. В каждой сидят несколько человек — туристы-китайцы; замечают нас, оживляются, фотографируют. «Вайгожэнь!» — показывает на меня толстая девочка.
Усмехаюсь.
Отворачиваюсь от реки.
— Иногда я чувствую себя обезьяной.
Ли Мэй тоже говорит, что устала от чужих глаз. Когда мы вместе, нас всегда разглядывают, бесцеремонно, как в зоопарке. До встречи со мной она о таком не подозревала.
— Это ужасно…
Соглашаюсь:
— Я поначалу ругался и показывал палец. Сейчас привык, почти. Теперь привыкай ты.
— Так будет всегда?
— Не знаю. Мне кажется — да. Такова твоя страна, такова вся Азия: белый никогда не станет здесь своим.
Она смотрит на воду и молчит.
— Я могу выучить твой язык в совершенстве, — продолжаю я. — Могу свободно говорить на нескольких диалектах, знать наизусть стихи ваших поэтов, прекрасно разбираться в культуре, традициях, истории. Могу стать известнейшим каллиграфом…
Ли Мэй с сомнением глядит на мои руки.
— Это к примеру… И все равно — останусь для вас лаоваем. В лучшем случае буду — вайгожэнь.
— Так, наверное, в любой стране, — возражает она.
— Не всегда. Наш великий поэт был полунегром. «Черный дух», «хэйгуй», как его бы называли у вас. Половина наших царей были немцами… Или вот Америка, знаешь такого артиста — Шварценеггер? Стопроцентный американец и такой же стопроцентный — австрияк.
— Но мы уважаем иностранцев!
Ли Мэй защищает честь страны.
— Да, но только своеобразно. Я не жалуюсь, ты не думай. Вы добрые и гостеприимные. Однако в университетском автобусе, например, никто не садится рядом со мной.
— Чтобы не беспокоить… — предполагает она. — Из деликатности.
Я улыбаюсь.
— Ерунда. Когда свободных мест больше не остается, то плюхаются мне чуть ли не на колени. Иногда и сумкой по лицу заедут, не специально, конечно, а укладывая ее на полку. И никогда не извинятся.
— Это из-за привычки бороться за место под солнцем. Нас ведь очень много.
— Может быть. На все есть объяснение.
— И потом, — улыбается она, — ты такой здоровенный, что с тобой тесно сидеть рядом.
— Ха-ха-ха. Это сработало бы, не знай я, что рядом с худеньким французом Себастьяном тоже никто не садится.
Мы молчим.
— Но знаешь… — нарушаю я паузу, — мне это все безразлично с тех пор, как я встретил тебя. Потому что я тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю. Очень-очень.
Расплачиваемся, выходим из кафе.
Фотографирую вывеску: смешные иероглифы — распахнутые глаза и длинные ресницы, как на детских рисунках.
