Максим Чертанов - Правда

Казалось, дело зашло в тупик, толком не начавшись. Но тут кто-то вспомнил об одном парне — армянине, бывшем типографском рабочем, уволенном не то за пьянство, не то за ссору с начальником: он теперь вынужден торговать на куоккальском вокзале семечками и постоянно жалуется на нехватку денег — малый отчаянный и достаточно безмозглый, чтоб заниматься грабежами в пользу кого-нибудь другого, довольствуясь малой толикою. Почти все революционеры покупали у него семечки. Семечки были отличные, и сам парень был действительно хороший: простодушный, энергичный и без особых запросов. Настоящая фамилия его была Тер-Петросян, но поскольку заниматься революционными делами под собственной фамилией считалось не comme il faut, а он, стоя на Бокзальной площади, всегда кричал «А вот камо, камо семячек!», то ему заочно решили дать революционную кличку Камо-семячек, а для краткости просто Камо. Побеседовать с Камо, объяснить ему все про царизм и большевизм и вовлечь в революционное движение, а также руководить его дальнейшей деятельностью было поручено Красину с Богдановым.

— Оч-чень, оч-чень хорошо, — быстро сказал Ленин и радостно потер руки. — А я уж, так и быть, возьму на себя самое сложное: прием, учет и распределение эксп... экспр... короче говоря, коммунизированных средств.

— Я буду помогать товарищу Ленину, — так же поспешно сказал Зиновьев. Он всегда любил отираться там, где пахло деньгами, даже если ему перепадали лишь крошки.

— На кой хрен ты мне нужен?! — возмутился Ленин. — Обойдусь без помощничков.

Но Зиновьев глядел с собачьей мольбою и корчил жалобную рожу... Несмотря на то что Каменев и Зиновьев были одного поля ягоды, относились к ним по-разному: Леву Каменева в партии все любили, и даже Феликс Эдмундович его терпел; Гришу же воспринимали прохладно (и поделом, потому что человек он был пустой и вздорный) и считали его разве чуть поумней глухонемого дурачка Кобы. Владимир Ильич подумал, что, в конце концов, Гришка был сыном сапожника и, стало быть, его собственная вина в том, что он вырос болваном, не так уж велика. Ленин вообще жалел тех, кого травили. Он слишком хорошо знал, как это бывает, — так что согласился, чтобы Зиновьев помогал ему вместе с Крупской: чинил перья, отвечал на телефонные звонки и поливал цветочки в конторе. Таким образом, всем революционерам нашлось какое-нибудь занятие.

Красин с Богдановым побеседовали с Камо и, заручившись его согласием, выдали ему револьвер и кинжал. У Ленина завалялась нераспроданная партия фильдекосовых чулок; из них Крупская сделала маску. Для разминки Камо было велено ограбить булочную в Куоккале. Он справился с этим поручением удовлетворительно. Правда, поднялся ужасный шум: в тихой Куоккале еще никто никого не грабил. Трусливые меньшевики назвали эксы анархизмом, бланкизмом (лучшего комплимента для Дзержинского они и придумать не могли), терроризмом и босячеством. Большевики в ответ обозвали меньшевиков либералами. Отчаянным же эсерам пример большевиков понравился, и они ограбили кондитерскую лавку. Больше в Куоккале грабить было нечего, и Красин с Богдановым решили отправить Камо в Петербург, чтобы он там экспроприировал или, по выражению Ленина, скоммуниздил деньги из банка Купеческого общества взаимного кредита. Этот банк выбрали потому, что он принадлежал купцам, а купцов никто не любил, даже меньшевики.

— Что ж, товарищи, он один поедет? — волновался Красин. — Ведь он и по-русски толком не говорит.

— А зачем ему говорить? — возражал Богданов. — Он и по-фински не говорит, а взял же булочную. Покажет револьвер — все и без слов поймут, чего он хочет.

— Хорошо, я согласен. Но булочная маленькая. А банк большой. Денег много, нести тяжело. Камо нужен напарник. Может быть, вы, уважаемый Александр Александрович?

— А может быть, вы, уважаемый Леонид Борисович?..

Но никто из большевиков по-прежнему не хотел ехать грабить банк, даже с напарником, ибо в глубине души все они были насквозь буржуазны и страшно боялись сесть в тюрьму. Феликс Эдмундович, которому надоели эти проволочки, послал грабить Купеческий кредит своих тайных агентов из партии максималистов, которые осуществили это мероприятие легко и изящно, и положил выручку на свой тайный счет в Цюрихе, поскольку считал — и совершенно справедливо, — что партия большевиков этих денег не заслужила. Большевики же сильно загрустили: им вовсе не улыбалось до конца своих дней сидеть на одном молоке.

— Доктор, эдак можно ноги протянуть, — сказал Ленин Богданову, когда они прогуливались как-то поздним вечером по окраине Куоккалы. Он почти не лукавил: азартные игры в Финляндии были строжайше запрещены, а в Париж Дзержинский его пока что не отпускал, и они с Надеждой Константиновной жили исключительно на выручку от продажи чулок. — Вы же ученый. Придумайте какую-нибудь медицинскую аферу.

— Право, Ильич, не знаю, что и придумать... — Богданов оглянулся. — Послушайте, вам не действует па нервы, что он все время за нами плетется?

— Кто? Шпик?

— Да Коба же. — Глухонемой, действительно, в часы, свободные от основного занятия — ловли крыс и выкалывания им глаз, — имел привычку ходить по пятам за каким-нибудь революционером; когда к нему поворачивались, он смущенно улыбался и мычал.

— Противно, конечно. Но пусть себе плетется. Дурачок — что с него возьмешь?

— Даже папирос купить не на что, — вздохнул Богданов. — А курить хочется — сил нет. Хоть бы прохожий какой встретился — стрельнуть папиросочку...

И пару минут спустя, словно прочтя мысли доктора, из-за угла показался прохожий. Это был здоровенный чухонец; он шел медленно и курил папиросу. Когда он приблизился к революционерам, Богданов жестами — финского языка никто толком не знал — попросил у него закурить. Но чухонец никак не мог понять, что от него хотят; хуже того, он, по-видимому, наслушавшись рассказов о грабежах, вообразил, что иностранцы намереваются отнять у него кошелек, и толкнул Богданова в грудь так, что тот не удержался и сел на землю. Ленин хотел было вступиться за товарища, но внезапно — о ужас! — кто-то, как кошка, выпрыгнув из темноты, ударил финна сзади чем-то острым... Тот упал, обливаясь кровью, и Владимир Ильич увидел, как над поверженным телом, держа в руке окровавленный кинжал, с блуждающей, бессмысленной улыбкою стоит глухонемой...

— Что ты сделал, дурак! — закричал Ленин, позабыв о том, что Коба глух как пень. И вдруг дурачок вместо обычного мычания раскрыл рот и пробормотал — с ужасным акцентом, но все же членораздельно:

— Есть челавэк — есть праблэм. Нэт челавэк — нэт праблэм...

— Что?! — опешил Владимир Ильич.

— Отлэзь, шакал... — проворчал тот. Владимир Ильич, однако, удержался и не съездил его по физиономии — во-первых, бить такое ущербное существо рука не поднималась, а во-вторых, он был слишком потрясен тем, что Коба обрел дар речи, чтобы оскорбиться. Впрочем, Ленину тут же стало ясно, что дурачок не собирался его оскорблять, а просто мелет языком без всякого смысла, как попугай: — Коба хар-роший... В очэрэдь, жыдовский морда, в очэрэдь... Квакала, квакала!.. — И опять, как заезженная пластинка: — Коба хар-роший... — В темноте, подле залитого кровью трупа, эта белиберда звучала довольно жутко.

Жертва меж тем пришла в себя — кинжал лишь скользнул по круглому боку чухонца. С ужасом отвергнув предложение доктора Богданова насчет медицинской помощи, куоккальский житель поднялся и побежал прочь. Он держался за бок и слегка прихрамывал, но бежал очень проворно, а бранился и кричал при этом так громко и энергично, что революционеры с облегчением поняли — угрозы для жизни чухонца нет никакой. Тогда они накинулись на Кобу с расспросами, увещеваниями и ругательствами; но тот снова замолчал и, как Ленин с Богдановым ни бились, не произнес больше ни словечка, а только приплясывал на месте и мычал, высовывая кончик нечистого, желтого языка. Потом он съежился, попятился и тоже куда-то удрал, мгновенно растворившись в ночной тьме.

— Где он? Во тьме ночной пропал пирог мясной... Доктор, доктор, как вы это объясняете?!

— Да как вам сказать, Ильич... Я слыхал изредка о подобных явлениях, когда немые — но не глухие, заметьте, — внезапно после потрясения обретают дар речи... Потом он может снова пропасть... Но чтобы глухонемой... Хотя, конечно, медицинская наука еще находится в зачаточном состоянии. Все может случиться. Надо б его обследовать.

— Откуда он вообще взялся? — спросил Ленин.

— Кажется, Феликс Эдмундович его где-то подобрал. Ведь он так благороден и гуманен по отношению к слабым.

О да, подумал Ленин.

— А вы не допускаете, доктор, что он все это время притворялся?

— Феликс Эдмундович?!!

— Нет, конечно, как вы могли подумать! Я говорю о Кобе. Мог он прикидываться глухонемым?

— Теоретически — наверное, — подумав, сказал Богданов. — Но только чисто теоретически. Во-первых — с какой целью? А во-вторых — он же слабоумный. Хотя ежели он страдает аутизмом... Жаль, жаль, что я не психиатр...