Юрий Герт - Кто если не ты
Он знал, что кончится этим. Он знал, что так вот и кончится. И завтра Бугров опять спросит: «Ну, что?» — «Ничего!» Его не убедишь, он скажет, что Ленин в Смольном жевал ржаные корки...
— Что?..
— Ленин в Смольном жевал ржаные корки!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного! Если ты не можешь выстроить дом, то ты можешь хотя бы поменяться с Лапочкиным квартирой.
— А остальных? — Максим Федорович поднялся.— Остальных ты тоже собираешься вселить сюда?
—Там будет видно! Но так... Так было бы по крайней мере честнее для коммуниста!.. Я думаю!..
— Я думаю! — Максим Федорович приблизился к сыну.— Кто дал тебе право все это думать?
«Бугров, наверное, сказал бы: Революция! — Игорь тоже встал.
— Так вот... Сначала вы сами что-нибудь сделайте для революции, а уж потом — потом! — требуйте жертв у других!
— И сделаем!
— Сделайте! Я в ваши годы уже кое-что сделал!..— крикнул Максим Федорович и широко и быстро шагая, вышел. Когда Любовь Михайловна —ароматная, красивая, в изящном платье — вбежала в гостиную, Игорь сидел в кресле, развернув перед собой газету.
— Что здесь произошло?.. Вы поссорились?..
— Ничего,— сказал Игорь.— Мы обсуждали результаты последнего хоккейного матча.
— Так одевайся — уже пора!
— Я не иду в театр, мама,— процедил Игорь.— Я вспомнил, что завтра у нас сочинение, надо готовиться...
Когда через два дня к нему подошел Боря Лапочкин, отозвал в сторонку и с беспокойством сообщил:
— К нам комиссия приходила... Насчет квартиры... Ты с отцом говорил?..
Он сказал:
— Нет.
— Вот и хорошо,— облегченно сказал Борис.— А то отец все матуху ругает... Так ты смотри — ни полслова!..
— Ни полслова,— сказал Игорь.
24
Близилась генеральная. Директор сказал, что на нее придут, представители районо, райкома комсомола, учителя — и все решится...
Дипломаты клеили цилиндры, запасались гримом, дозубривали тексты. Клим нервничал. Он не был уверен ни в чем — ни в пьесе, ни в артистах. Перед генеральной, на последнюю репетицию не явился Лешка Мамыкин.
Он играл одну из главных ролей. Взбешенный Клим помчался разыскивать его вместе с Лапочкиным, который знал Лёшкин адрес; Клим всю дорогу ругался:— Ну и Мамыкин!.. Вот свинья!..
Иногда ему начинало казаться, что с Лешкой случилось нечто ужасное и спектакль погиб. Но Лешка сидел дома как ни в чем не бывало и читал «Тайную войну против России», которую накануне дал ему Игорь.
Из соседней комнаты вышел отец Лешки — такой же рослый, крепкий, как и сын, с такими же маленькими глазками в узких щелках припухших век.
Тот поднялся, глядя в пол, сказал:
— Я пойду, папаня?..— и как-то боком, неуклюже двинулся в угол, где висела верхняя одежда.
— Сядь, Лексей! — грозно прикрикнул отец и снова, понизив тон, обратился к Климу: — А вы, молодые люди, в чужом дому свои порядки не заводите...
Клим еще пытался ему что-то объяснить, но Лешка, с неожиданной резвостью сорвав с гвоздя фуфайку, метнулся в дверь. Лапочкин и Клим настигли его уже на улице. Им вдогонку сиплым лаем захлебнулась овчарка.
— Чего это он у тебя?..— спросил Борис, едва переводя дух.
— А ну его...— нехотя отмахнулся Лешка.
Они помчались в школу. Дорогой Клим пробовал вспомнить, что его поразило у Лешки в доме, но так и не вспомнил. Он был слишком возбужден мыслями о пьесе.
Когда они вернулись в школу, репетиция шла полным ходом. Представители Греции, Турции, Норвегии, Дании, Бенилюкса разгуливали по сцене, ожидая начала Парижской конференции.
— Руки! — покрикивал Игорь.— Что вы суете руки в карманы? Заложите за спину, возьмите трость! Мученье, а не дипломатический корпус...
Клим забрался в самый последний ряд полутемного зала. Он смотрел на сцену, и ему хотелось плакать. Какой позор! Это — его пьеса! Дребедень! Бессмысленная дребедень! Унылая, сухая, без малейшего проблеска! Ну кого рассмешат эти кривляния Красноперова? А Чан Кай-ши? Ну и генералиссимус... Или Бидо! Мишка пыжится, но какой из него дипломат!.. И он, Бугров,— автор!..
Но ребята ничего не замечали. Наоборот, закончив репетицию, они столпились у рояля и под аккомпанемент Игоря хором исполнили арию Маршалла с припевом «Все хорошо, прекрасная маркиза». Клим выбрался из своей засады.
— Люди,—сказал он,— разве вам еще не ясно, что завтра мы провалимся с треском?
Ему весело возразил Калимулин в турецкой чалме из полосатых банных полотенец:
— Сыкажите, пачитенные лэди и дыжентельмены, пачиму этот человек порытит мне насытроение?..
— Нет, правда...— сказал Клим.
Красноперов ударил по крышке рояля:
— Паникуешь! И пьеса хорошая — ни у кого такой нет! И играем... Конечно, не МХАТ, но и не хуже других! А во всех школах девочки только и спрашивают: когда поставим? Я сам слышал!
— Все равно...
Мишка предложил:
— Братцы, давайте отлупим Бугрова! — и наскочив на Клима, облапил его и повалил на пол.
— Мала-куча! Куча-мала! — завопил Витька Лихачев, Через несколько секунд Клим барахтался под грудой тел.
— Да пустите же, черти!
— Автора — на мыло! Бугрова — на мыло! — визжал Игонин.
Наконец, его отпустили. Смеясь, он тяжело отдувался, смахивая пыль с колен. И однако — странное дело — после мала-кучи у него все-таки немного отлегло от сердца. Он чувствовал, что его пьеса перестала быть только его пьесой, она уже не его, а вот этих ребят — Ипатова, Красноперова, Емельянова,— и за все, что постарался он вложить в нее, они завтра станут сражаться как за свое собственное.
Как обычно, с репетиции расходились шумной гурьбой. И когда Лихачев затягивал куплеты Моргана «Мы любим доллары, доллары, доллары...», и остальные дружно ревели: «За эти доллары мы рубим людям головы»,— поздние прохожие пугливо сворачивали с тротуара.
25
Как прозрачные тени, скользили по ночному небу разорванные, растерзанные ветром облака; зябкий серпик месяца то прятался, то снова светлел в черных провалах; тоскливо, беспокойно гудели провода.
Уже сворачивая к своему дому, Клим оглянулся и вздрогнул, заметив шагах в десяти одинокую сгорбленную фигуру. Он узнал Мамыкина.
— Ты здесь? — удивился Клим.—Тебе же в другую сторону.
Когда Мамыкин приблизился к нему, Клим разглядел сумрачное, какое-то потерянное, опущенное книзу Лешкино лицо и встревожился:
— Ты чего, Лешка? — он вспомнил дымчатую овчарку на цепи.— Тебе пора, уже двенадцать, и так, наверное, от отца влетит.
— А ты где живешь? — нерешительно спросил Мамыкин.
— Мы уже пришли.
— Тогда ладно,— сказал Мамыкин.— Пока,— и, слабо пожав Климу руку, побрел прочь.
В его широкой, ссутулившейся спине было что-то жалкое, продрогшее. Зачем он шел за ним всю дорогу?..
— Лешка! — окликнул его Клим.
Но Мамыкин продолжал уходить.
— Слышишь, Лешка,— Клим нагнал его и схватил за рукав фуфайки.— Ты куда?.. Я ведь думал — ты торопишься!..
— Нет,— сказал Мамыкин.— Куда мне торопиться.
— А домой?.,
Лешка непонятно посмотрел на Клима, выдернул рукав, но Клим преградил ему путь.
Лешка шел не домой, некуда ему идти — Клим это ясно почувствовал может быть, он так и прослоняется по безлюдным улицам до утра, как бродячий пес.
— Пошли ко мне. Сейчас же. Пошли.
Клим ожидал, что Лешку придется уговаривать, но Мамыкин только спросил:
— А у тебя меня не погонят?
Пока они поднимались по лестнице и раздевались и Клим ставил на плитку чайник — Лешка молчал, и Клим все время чувствовал, что Лешка о чем-то хочет и не осмеливается заговорить. Он спросил — так, между прочим — потому что не знал, о чем говорить с этим странным парнем, которому негде ночевать и он сидит у него в комнате, на сундуке, угрюмый, молчаливый, растирая окоченевшие на морозе без перчаток пальцы; спросил, потому что вдруг припомнил, что именно об этом хотел спросить еще когда они вышли от Лешки, но из-за пьесы все у него вылетело из головы:
— Зачем у вас иконы везде развешаны? Мать в бога верит?
Лешка вздохнул и, тупо глядя в пол, с натугой сказал:
— Верит. А мне отец в семинарию идти велит.
...Чайник долго бурлил на плитке, а Клим слушал Мамыкина, и в его памяти всплывало, как Лешка, подхлестнутый безудержным озорством, буянил в классе, как он плакал и бил бутылки, узнав об аресте Егорова, как он ворочал совковой лопатой на воскреснике... А Лешка говорил про деда, который был священником, про своих родителей — они с детства учили его молитвам и водили в церковь, и дед, уже выжив из ума, умирая, потребовал от своего сына, чтобы тот, отдал Лешку «в послух» — в монастырь, и как отец, уступая слезам матери, переменил монастырь на семинарию... Что же касается репетиции, то Лешка сегодня должен был идти ко всенощной, в церковь — большой праздник, отец не хотел пускать его в школу...
