Уилл Серф - Дориан: имитация
— Итак, — сказал Бэз, — никто тебя не встречает?
— Ну, как ты знаешь, Нетопырка на семинаре, — она теперь преподает в Юниверсити-колледже да еще и книгу пишет о мадам де Севинье…
— Ты ею гордишься?
— Конечно. Я уважаю знание. Его обладатели, как правило, немного умнее невежд.
— Ты стал совсем другим, Генри. Совсем другим. Что тебя так размягчило? Вы счастливы вместе?
— Мужчина может быть счастливым с какой угодно женщиной, главное — чтобы он ее не любил.
— Ха! Нет — все та же долбанная язва. Ты по-прежнему готов препарировать все на свете посредством твоих чертовых эпиграмм.
— Я бы не делал этого, Бэз, если бы жизнь не была непредвиденной встречей садиста-хирурга и пациента с синдромом Мюнхгаузена на операционном столе.
Бэз пригляделся к игрушкам.
— А Феба, о которой ты заботишься хотя бы в той мере, чтобы проверить ее на ВИЧ — сколько ей, ты говорил? Шесть? Семь?
— Возможно, правильней было бы сказать: минус шестьдесят или семьдесят, поскольку Нетопырка, похоже, стремится взрастить ее — пока длится межвоенный период — со всеми положенными причиндалами: завитыми локонами, ночными сорочками и северянкой, мать ее, няней.
Словно в ответ на эту тираду в гостиной появилась упомянутая няня. Она пошла вдоль шлейфа игрушек, на ходу подбирая их. Внешность няни определенно отвечала ее должности — густые светлые волосы, идеально прямая челка, спадающая на лоб такой розоватой чистоты, что на нем отчетливо выделялись все до единого волоски ее бровей. В середке каждой щеки горело по теплому, красному пятнышку и каждый из предметов ее облачения — бархатная головная повязка, плиссированная юбка, зеленовато-голубые колготки, стеганая безрукавка и блуза в узкую полоску — вполне мог быть выбран с намерением соорудить пародию. «О господи! — вскрикнула она, заметив мужчин. — Генри… мистер Уоттон… я и не знала, что вы вернулись».
— Да, Клэр, я вернулся, вернулся от увлекательной городской жизни в эту чарующую, но затхлую заводь. Это мистер Холлуорд.
— Как вы? — Клэр протянула Бэзу превосходной — для лопаты — формы ладонь, привычную к выгребанию навоза, и лошадиного, и людского.
— О, да вроде бы неплохо, — слишком долго пробывший в Штатах, Бэз принял ее приветствие за вопрос.
— Он хочет сказать, — пояснил Уоттон, — неплохо, если учесть, что его, как и меня, поразил губительный недуг. Вы лучше не подходите к нему слишком близко, нянюшка Клэр, он может овеять вас дыханием смерти.
Если Уоттон надеялся, что последнее замечание встревожит Клэр, его постигло серьезное разочарование, поскольку она просто припечатала его лоб лопатообразной ладонью и бесцеремонно сообщила: «У вас жар, Генри. Давайте-ка, я помогу вам перебраться в кресло. Там в прихожей чемоданчик, это лекарства?»
— Да, — ответил Бэз, — я сам их укладывал.
— Тогда я сначала его принесу.
Когда она вышла, Уоттон вперился в Бэза заговорщицким взглядом, в котором читалось: способен ты поверить в эту поддельную заботливость? Однако расторопная деловитость Клэр успокоила Бэза, и он этот взгляд проигнорировал. Он поднялся с пола, отошел к эркерному окну и встал у него, глядя вверх и вдаль из комнаты больного и краем уха вслушиваясь в новый прилив нянюшкиной хлопотливости.
— Ну, пойдемте… вот так… однако рубашка на вас, хоть выжимай, давайте, я помогу вам ее снять. По-прежнему «Сидофовир» каждые три часа?
— Не буду я это дерьмо принимать — жуткая дрянь. Вот скоро придет Сойка и приведет меня в полный порядок.
— Только не в том, что касается вируса герпеса в ваших глазах.
— Я не хочу расклеиться настолько, чтобы лишиться удовольствия пообедать с друзьями.
— Если не примете лекарство, вообще никакого обеда не будет.
Поразительно, думал Бэз, как это Генри удается удерживать рядом с собой столько заботливых людей. Любого другого гея, ведущего подобную жизнь — поддельный брак, ярое пристрастие к наркотикам, а теперь еще и вирус, — все давно бы уже бросили, и это еще в лучшем случае. А Генри как жил, так и живет; похоже, он видит в своей убийственной катастрофе лишь новую возможность épater[56] буржуа, которых так ненавидит. Быть может, в этом присутствует определенное благородство? Или, во всяком случае, философская отрешенность? Да, Генри всегда был человеком отрешенным — не только от общества, но и от всей своей эпохи. И не просто по причине сексуальных наклонностей и пристрастия к наркотикам или того либо другого. Да, но в чем же усматривал он фетиш самого нашего времени? В чем-то — вернее, в ком-то, — за кем он часто наблюдал из этого вот окна? «Ну конечно, — пробормотал Бэз, переводя взгляд на шестой этаж многоквартирного дома напротив. — Человек-качалка». Фетишем Генри был человек-качалка, и тот все еще предавался своему занятию, раскачиваясь, перескакивая с ноги на ногу, как запертый в собственным сознании аутист или разволновавшийся в клетке зоопарка медведь.
Пока за спиною Бэза продолжались препирательства, он с исполненной ужаса жалостью всматривался в человека-качалку. Господи! Каким же долгим, долгим, долгим, одиноким временем были для него эти годы. И ладно еще, если бы этот городской анахорет старился с той же быстротой, что и мир вокруг него, — нет, все было как раз наоборот. Последние десять лет качания дорого ему обошлись. Волосы поседели, лицо пошло комками и пятнами, свитер с V-образным вырезом прискорбно излохматился. Бэз смотрел и смотрел, а человек-качалка все раскачивался. Что там когда-то сказал о нем Генри? Что человек-качалка отмеряет секунды, отпущенные нашему миру? Что он — вещий метроном, прорицающий день, в который все мы умрем? Ну что же, судя по тому, насколько худо он теперь выглядит, день этот не так уж и далек.
11
Сумерки пали на летний город, словно охотничья сеть, утяжеленная угрозой ночи. Лондон пищал и сучил ногами, а после, запутавшись окончательно, стих и улегся, ожидая возможности снова взбрыкнуть. В асинхронном доме Уоттонов свет зажгли преждевременно, — чтобы отогнать столько же страх темноты, сколько и саму темноту. После способных свести с ума часов наблюдения за тем, как Уоттон летал по «американским горкам» наркотического опьянения, Бэзил Холлуорд снова стоял у эркерного окна.
У человека-качалки тоже горел свет и, хоть Бэз не следил за ним все это время, ему однако же трудно было поверить, что тот прерывал свои качания на время, достаточное, чтобы щелкнуть выключателем. Когда вообще он ест, спит, испражняется? Как сочетает любые нормальные жизненные функции с этим непрестанным движением? Или и у него имеется ангел-хранитель, собственная нянюшка Клэр, неизменно готовая ему услужить? Кто штопает его разлезающийся свитер или свивает воедино обмахрившиеся концы распадающейся души? Одно можно сказать наверное — гости съезжались в дом Уоттонов на обед, а человека-качалку на него не пригласили.
Бэз отвернулся от окна. Торшеры и настенные бра, свисающие с потолка светильники и дерзновенно голые электрические лампочки — все изливало чахлый свет. Вокруг в самых разнообразных позах геральдики беседы — от лежачих до вздыбленных — расположились гости. То было время коктейлей и Бэз ощущал себя до крайности беззащитным. Он так и не смог облачить свою душу в доспехи. Что он наделал? Ведь он собирался провести бóльшую часть дня с Генри Уоттоном, наставляя его на путь исправления и разговаривая об общем друге. Он сознавал, что это окружение для него сущий яд — одну дозу он еще, может быть, выдержит, но пойти дальше, значит подвергнуться риску опаснейшей эмоциональной анафилаксии. И он опять курил сигареты! Бэз гневно запыхтел. Какой абсурд! Он тяжело вздохнул. Самый бесполезный, вредный, порождающий пристрастие наркотик — какой в этом смысл? И Бэз запыхтел снова.
Под самым локтем его материализовалась девочка лет восьми-девяти в старомодном муслиновом платье и с завитыми в колечки карими локонами. Она, с ее пугающе выпяченной нижней челюстью и глупыми зубами, словно бы всплыла на поверхность омута совестливых укоризн, в котором тонул Бэз. Девочка с немалой сноровкой разносила выставленные на поднос высокие бокалы с шампанским. Не желаете бокал шампуня, мистер Холлуорд? — пропищала она.
— Нет, спасибо, Феба, я, видишь ли, не пью.
— Вы хотите сказать, что вы робот?
— Нет-нет, я хочу сказать, что не пью спиртного.
— Папа говорит, что шипучка бухлом не считается.
— Для него, возможно, но не для меня. Ты не могла бы принести мне апельсинового сока?
— О, ну хорошо, как хотите.
Она отошла легкой поступью, и ее немедля сменила другая фигура, почти такая же маленькая. Только эта принадлежала мужчине — старому, морщинистому и, в психологическом смысле, зловонному. То был Фертик. Да, Бэз, давненько не виделись. Я слышал от нашего хозяина, что вы стали поборником чистой печени.
