Мартин Эмис - Успех
Так прошло с четверть часа, после чего, продемонстрировав очередной образец мастерского атлетизма, я развернулся на 180 градусов, зарывшись лицом между ее согнутых ног (естественно, я успел предварительно разведать почву, используя в качестве щупа палец и тайком обнюхивая его, — он был теплым, влажным и сладким), покамест она продолжала орошать мою оконечность слюной и слезами. Только не думай, что это продолжалось черт знает как долго: через несколько мгновений грязной работы — в меру скрашенных прыткой возней ее язычка — я проделал еще один ловкий разворот, поджав ноги к груди, наподобие гимнаста, перевернув девушку так, что в мгновение ока она оказалась уже на животике с высоко поднятыми бедрами — я же во всей своей мощи упруго возвышался за ней. Она тоже напряглась. Тоже — но слишком поздно.
После чрезвычайно учтивой, хотя несколько занудной входной фазы я безжалостно пидарасил ее добрых двадцать пять минут, крепко держа за волосы и пресекая все не лишенные кокетства попытки вывернуться. Эх, корни-корешки. В общем, простыня выглядела как фартук мясника, когда я перевернул девушку на спину, жарко навалился и выжал из себя все до последней капли под ее завывания.
Было уже два часа ночи, когда мне наконец удалось вытолкать все еще всхлипывающую сучку из дома. Пройдя обратно через пустую комнату Теренса, я в изнеможении принялся менять белье.
Честно вам скажу, даже я на следующее утро немного оробел.
Лежа в своей разворошенной постели, пробудившись от заслуженно глубокого сна после ратных подвигов, я приоткрыл один глаз и увидел дрожащего Теренса, с фарисейским видом не знающего сомнений убийцы стоявшего в изножье моей кровати. Бог ты мой, подумал я, а я и не слышал, как он тут расхаживает. Поскольку все «моральные» козыри были у него на руках — в этих маленьких толстых ручках с обгрызенными ногтями, так что пальцы напоминали растоптанные сигаретные окурки, — я милостиво решил предоставить ему возможность закатить мне сцену.
— Урсула в больнице. Святого Марка.
— Ну и?…
— Сейчас она в порядке, более или менее.
— Хорошо. Глупая девчонка.
— Она вскрыла себе вены. Боже мой… Она хочет, чтобы ты ее навестил.
— Где?
— В больнице.
— Она же знает, что я терпеть не могу больниц. У меня от них депрессия, — мягко сказал я, разглядывая свои кольца.
— Боже, ты хоть понимаешь, что произошло вчера ночью?
Я ничего не ответил.
— Я говорю — ты хоть понимаешь, что произошло вчера ночью?
— Слушай, я был ужасно болен несколько недель. И я не могу…
Теренс, пошатываясь, повернулся ко мне спиной, одной рукой ухватившись за край стола. Боже, подумал я, сейчас заревет.
— Когда… в котором часу она ушла?
— Кто? Джун? Ну, около…
— Ее зовут Джоан, а не Джун — ты ее трахнул и даже не помнишь, ебаны в рот, ее имени.
— Ну, Джоан, — пробормотал я.
— …Так в котором часу?
— В два, в половину третьего, — твердо ответил я, решив разрядить обстановку.
— …И как это было?
— Довольно забавно, — мужественно отвечал я. — Надо тебе ее как-нибудь самому попробовать.
— Ну, бля, спасибо на добром слове, — загадочно ответствовал Теренс и стал с грохотом спускаться по лестнице.
Прошло две недели. Исцелил ли его тоску и отчаяние мягкий массаж времени? Ничуть. Думаю, что, напротив, он копит злобу день ото дня. Хм. Боюсь, я просто не представляю, какой (очевидно) тяжелый эмоциональный груз он возложил на красивые, но хрупкие плечи Джоан. От меня же, как от человека, привыкшего одним движением своих мускулистых рук овладевать любой приглянувшейся девчонкой, требуется определенное усилие, чтобы копаться в подспудных сплетениях чужих нужд и желаний. Кроме того, я был ужасно болен. (Теперь же чувствую себя превосходно; эта небольшая зарядка была именно тем, что мне требовалось.)
Естественно, я переживаю из-за Урсулы. Естественно, крайне неудачно, что затмение нашло на нее так некстати. Но, в конце концов, я все равно ничем не смог бы помочь, и, между нами говоря, мне удалось узнать, что Урсула предпочла, чтобы я развлекался. (У нас уже состоялось свидание,) и мы целый вечер от души веселились. Между прочим, она говорит, что Теренс был в стельку пьян и в больнице успел всех замучить. Сестры только таращили глаза.) Ходят упрямые слухи, что Урсула скоро переедет и будет жить вместе со мной и Теренсом в моей квартире. Я даже предложил ей свою гардеробную — вполне пригодный для жилья уголок между комнатой Теренса и ванной. Сейчас я ею почти не пользуюсь. Конечно, у девочки депрессия. Конечно, она чувствует себя сбитой с толку. Восемнадцать, девятнадцать — сущий ад. В эту пору мы стремимся не к успеху, а к тому, чтобы быть молодыми, молодыми.
Она скоро поправится. Мы, Райдинги, семья высокого полета, и немало царственных капризов и благородных причуд разыгрывалось в больших снисходительно терпеливых комнатах, на лужайках и аллеях Риверз-корт в Кембриджшире. Дед моего отца, Ковентри Райдинг, начиная с двадцати одного года решительно отказался ходить сам, невзирая на то что физически он был таким же крепким, как весь наш род; мой двоюродный дедушка, Айван, пиликал на скрипке и держал превредную белую мышь. Урсула скоро поправится здесь — рядом со своим высоким преуспевающим братом, в его привлекательной квартире. И если она похожа на меня, а мне думается, что это так, пример Теренса Сервиса послужит ей плачевным — и, позволю себе добавить, очень забавным — предостережением против опасностей нездоровой поглощенности самим собой: всей этой озабоченности собственными неврозами, всей этой неулыбчивой обеспокоенности собственным эмоциональным климатом. Я снова вижу ее такой, какой она была когда-то в том, другом мире; изящное вышивание соскальзывает с ее обтянутых легким летним платьем коленей к изножью обтянутого бархатом дивана, она приподнимается, полузастыв от предвкушаемого удовольствия, когда златовласый Грегори столько что из школы, с портфелем, битком набитым трофеями, драгоценностями, панегириками) бросается сквозь толпу встревоженных служанок и суетливых лакеев, чтобы настежь распахнуть двери гостиной: и вот она, моя принцесса, плавно и стремительно скользит через комнату — около пятидесяти пяти футов, — как пуля вонзается в меня восторженный трепет сухожилий (я заключаю в свои объятия этот мускулистый сгусток обожания) — теплые губы, теплые слезы, — и весь я обращаюсь в одно огромное сердце.
7: Июль
I
Мои расчеты о том, как выжить и не сойти сума на этой планете, явно оказались неверны.
ТерриСпасибо. Спасибо тебе за это, Джен. Спасибо тебе за это, Грег, братище. Все правильно. Вот теперь вы меня по-настоящему замудохали. И ты тоже, Урсула, ты, бедная сучка.
— Ты ее трахнул, ублюдок?
Грегори продолжал живописно прикидываться спящим. Я ударил ногой по кровати (больно). Он приоткрыл насмешливую щелку глаза.
— Я спрашиваю: ты ее трахнул, ублюдок?
Он сел. Лицо его было ясным, свежим.
— Ты ее трахнул, ублюдок?
— Не совсем… я… мы…
— Что это значит — «не совсем»? Трахнул ты ее или нет?
— Мы с молодой Джоан немного поиграли, несколько своеобразно.
— Ты трахнул ее и даже не знаешь, ебаны в рот, ее имени.
— …Прости.
— Урсула, — едва выговорил я, — вскрыла себе вены сегодня ночью.
— Бог мой! Не может быть. Где она?
— Видишь, ты даже не знаешь, что произошло. Она… в…
Слезы закапали у меня из глаз, и снова весь груз стыда лег на мои плечи, пока я стоял перед Грегори — во всем абсолютно правый, но маленький, жалкий, лысый.
— Знаешь, что ты сделал? — сказал я ему. — Ты меня кастрировал.
Весь груз стыда на мне. Но почему? Каким-то образом все, что касается этого несчастного случая — во время которого, если помните, моя подружка и названый брат коварно совокуплялись, пока я не раздумывая отправился исполнить свой (и его) братский долг, — умаляет меня. Почему? Если я когда-нибудь снова столкнусь с Джен в пабе, на улице — кто из нас станет бормотать извинения, отвернется, задохнется от сознания собственного позора? Когда я произнес эту патетическую речь перед Грегори и, спотыкаясь, стал спускаться по лестнице, на чьем лице ярче горел румянец смущения и угрызений совести? На моем. Почему? Я вам скажу почему. Потому что у меня нет гордости, а у них практически нет стыда.
А что же Урсула?
В шесть часов, после занятий, Урсула Райдинг вышла из общежития с бельевой сумкой в руках и пошла на Кингз-роуд, где примерно в четверти мили располагалась прачечная. Положив белье в стиральную машину, она какое-то время прогуливалась перед прачечной, а потом зашла в кафе, где заказала и выпила лимонный чай. Потом вернулась в прачечную и пошла обратно в общежитие, задержавшись на Роял-авеню, чтобы купить (в круглосуточной аптеке) пачку бритвенных лезвий «уилкинсон». Поужинала она сразу по приходе вместе с остальными девушками, после чего сидела у себя в комнате и болтала с подружками, пока в 10.30 не выключили свет. Затем потихоньку выскользнула из комнаты. Ночной сторож обнаружил ее час спустя в красной от крови ванне с холодной водой.
