Олег Зайончковский - Петрович
Водная преграда в виде реки Пахры, идентификация личности в метро — это были еще не все трудности, с которыми сталкивался Карен Артаваздович по дороге на службу. Последнее препятствие представлял собой забор, ограждавший ВДНХ по периметру. Забор был не слишком неприступен, но грязен и изобиловал торчащими деталями, часто портившими штаны; к тому же сигать через него Авакяну мешала его медвежья комплекция. Почему, имея служебный пропуск, художник предпочитал такой сложный способ проникновения, можно было только гадать.
Зато уж добравшись до рабочего места, Авакян предавался деятельности на все 125 рублей оклада. Вновь и вновь на казенный ватман натекали долгие, туманные акварельные полосы: коричневые, зеленые, тревожно-багряные. Петрович подозревал, что Карен вдохновлялся ежедневными видами из окон своей электрички. Лист за листом ложились справа и слева от Карена, сохли, падали на пол, чтобы вечером всем отправиться в корзину для использованных бумаг. Никто в течение дня не посягал на Авакяново творческое уединение, разве что иногда Петрович, но его извиняла молодость лет.
И теперь Петрович двинулся было вслед за Кареном Артаваздовичем, но… в это время в дверях послышалось знакомое то ли покашливание, то ли посмеивание:
— Кхе-кхе…
Митрохин вошел в комнату, подталкивая перед собой Ниночку, сердитую и смущенную.
— Смелее, девушка, я прикрываю вас с тыла. — Он дал ей легкого шлепка.
— Здравствуйте, — пролепетала Ниночка и, не оглядываясь, ударила Митрохина по руке.
— Морнинг, господа!.. Кхе-кхе… Привет, вундеркинд из Поволжья.
— Привет, парашютист, — сурово отозвался Петрович. — Что так поздно сегодня? Затяжным прыгали?
— А это не твое дело, как мы прыгали… правда, Ниночка?
— Отстаньте наконец, — огрызнулась девушка уже из-за шкафа.
Федор Васильевич Митрохин и вправду был когда-то парашютистом и воздушным десантником, но давно уже чудесным образом спланировал «в дизайн». Теперь вот служебному провидению угодно было усадить их нос к носу с Ниночкой за двумя сомкнутыми столами. Как павильон №44 представлял собой чужеведомственный островок на выставочной территории, так и эти два стола были своего рода островком в комнате с плазом. Митрохин и Ниночка числились не в группе дорожной техники, а в отделе пропаганды технической эстетики. Однако островок их не был похож на мирный оазис, — больше он напоминал разделенный Кипр, где две общины противостояли друг другу столь же непримиримо, сколь и безнадежно. Лед и пламень — коллеги сражались ежедневно, до истечения угольных слез на Ниночкины щеки. Они воевали и поверх столов, и под ними. Под столами особенно, потому что там Ниночка держала тепловентилятор, которым согревала свои вечно зябнувшие ноги. Но у Митрохина ноги не зябли, скорее наоборот, и потому он часто со злобой пинал задушливую машинку. А однажды, улучив момент, он сунул в прорезь вентилятора авторучку. Вентилятор, крякнув, подавился, и комната наполнилась вонью горелой пластмассы… Петрович помнил, как рыдала Ниночка: красиво, молча, стоя у окна с высоко поднятой головой, чтобы из глаз, по возможности, не вытекали слезы. Тогда даже тишайший Олег Михайлович не выдержал и сделал Митрохину замечание:
— Уж это, Федор, совсем не по-мужски, — пробормотал он, глядя в сторону. — Аппарат, он того… денег стоит…
Но десантники не сдаются.
— Это невозможно терпеть! — закричал Митрохин на всю комнату. — Я джентльмен, я не допущу, чтобы у меня ноги потели!.. Я… я ей валенки принесу. — И он закхекал в сторону Ниночки.
Петрович не знал, чью сторону ему в душе принять. Слов нет, Митрохин вел себя по-свински, однако Ниночка во многом сама была виновата. Почему вместо того, чтобы дать ему как следует сдачи, она лишь принимала позу актрисы Ермоловой с известной картины? И почему, в самом деле, она постоянно мерзла? Тетя Таня говорила: чтобы не мерзнуть в московском климате, надо есть больше мяса. Но Ниночка, наверное, мяса ела мало — она вообще питалась, как птичка. На обед она приносила два бутербродика с колбаской, правда, очень вкусной, но и то один из них частенько съедал Петрович… Тихая, словно мышка, Ниночка целыми днями старательно наклеивала на планшеты буквы из литрасетовской кассы. Петрович догадывался, за что недолюбливает ее парашютист Митрохин — за бескрылость.
Но, между прочим, в случае с вентилятором Ниночка проявила характер. Она отнесла аппарат в починку, а потом вернула его на прежнее место — под стол. Тогда Митрохин вынужден был перейти к диверсионной тактике. Однажды он где-то раздобыл пластиковый муляж, очень правдоподобно имитировавший кучку человеческих экскрементов, и подбросил его в ящик Ниночкиного стола. Найдя эту гадость, Ниночка вскрикнула, отшатнулась и побледнела, но затем все-таки распознала подделку. Она взяла псевдокучку бумажкой и выбросила в туалет, в поганое ведро, куда коллектив сливал чайные опивки. А Митрохину пришлось выуживать свой муляж из настоящих помоев.
Однако за этими проделками, за частым питьем чая с сахаром, которым Федор Васильевич всегда оглушительно хрустел, он успевал — возможно, единственный во всем павильоне — производить интеллектуальный продукт. Служба его и призвание состояли в написании красноречивых, но грамматически слабых статей для журнала «Техническая эстетика». Но активная натура Митрохина требовала еще более полного раскрытия, поэтому «без отрыва от производства» он овладевал вторым высшим образованием — в какой-то ленинградской заочной Академии искусств для бывших десантников.
Вообще занятный тип был Федор Васильевич. Тяга к цивилизации у него была чрезвычайная. Петровича изумляло, что этот немолодой на его взгляд, во всяком случае, взрослый мужчина добровольно посещает уроки английского языка и сольфеджио. Как давалась ему английская грамматика, неизвестно — может быть, даже лучше русской; но музыка… музыка, точно, — ложилась Митрохину на душу. Петрович чувствовал, что Федор Васильевич не просто пижонит, когда со вкусом произносит имена: Букстехуде, Малер… Как же это случилось? Когда вдруг в десантнике пробудилась такая тяга к духовности? Может быть, однажды парашют у него не раскрылся, и, шлепнувшись оземь, услышал Митрохин это странное: «Бук-стехуде»?
При всем том большеносое лицо Федора Васильевича напоминало чем-то куклу Петрушку. Он пил чай вприкуску, в отсутствие дам выражался не всегда цензурно, а когда, как сегодня, бывал в хорошем настроении, то любил грубовато пошутить.
— А что, юноша… — Встряхнув мокрый плащ, Митрохин подмигнул Петровичу. — Что, если тебе в Москве жениться? И горели твои волжские степи…
Он повесил плащ на плечики и, задрав ногу на плаз, стал протирать ботинок сухой тряпкой. Как все старые холостяки и бывшие военные, Митрохин проявлял повышенную заботу о своей обуви.
— Я серьезно, — продолжил он и покхекал. — Вон сидит девушка — незамужняя и с московской пропиской. Лови свой шанс.
— Ваша очередная глупость, — отозвалась из-за шкафа Ниночка.
— Но почему бы… — Станислав Адольфович поднял взгляд, — почему бы вам самому не жениться на Ниночке? Тогда бы вы могли воевать с ней на законных основаниях.
Митрохин закончил со вторым ботинком.
— Во-первых, мне не нужна московская прописка. А во-вторых… — он удовлетворенно притопнул ногой, — во-вторых, я сегодня с утра уже имел удовольствие жениться.
— Шутите, Федор Васильевич.
— Такими вещами не шутят, Станислав Адольфович. Могу свидетельство показать.
Ниночка за шкафом почему-то хихикнула, и в комнате стало тихо.
И снова Ниночка подала голос:
— Где же шампанское, товарищ Митрохин?
Федор Васильевич наконец расплылся в улыбке:
— Будет. Будет шампанское, будут и конфеты… А с вами… — он заглянул за шкаф, — с вами, коллега, я собираюсь заключить перемирие.
— Почему же не мир?
— А это мы посмотрим, как сложится у меня медовый месяц, — ответил Митрохин и покхекал.
Весть о митрохинском бракосочетании мигом облетела павильон. Вскоре откуда-то действительно появилось шампанское и несколько коробок конфет «ассорти». В комнату с плазом потянулись «пропагандисты», всяк со своей чашкой или стаканом. Некоторые ради приличия извинялись перед Станиславом Адольфовичем, но большинство не обращало внимания ни на него, ни тем более на Карена с Петровичем.
В помещении сделалось шумно, потому что гости прибывали все в приподнято-говорливом настроении. И лишь один человек вошел без приветственного возгласа — это был глубоко опоздавший Олег Михайлович. Окинув собрание недоуменным взором, он растерянно покивал на разные стороны, а потом протиснулся в угол на свое рабочее место и там затих.
Тем временем в комнате собралось почти все население павильона. Даже явил свою гигантскую фигуру Пал Палыч Тамбовский, которого здесь не видели уже с неделю. Между прочим, Пал Палыч был по должности руководителем группы дорожной техники, то есть приходился начальником даже Станиславу Адольфовичу. О нем в институте ходили легенды как о гениальном конструкторе, но Петрович, кроме башенного роста и географической фамилии, не находил в Пал Палыче ничего примечательного. Кроме того, Тамбовский страдал алкоголизмом и на работе показывался чрезвычайно редко.
