Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю
– Сейчас. – Наташа с готовностью вскочила с банкетки и достала из нижнего отделения полусерванта, стоящего в прихожей, сафьяновые тапочки с загнутыми носами. Их местонахождение было девочке хорошо известно еще и потому, что сестры довольно часто использовали алые тапочки в играх – они в равной степени подходили и невестам, и принцессам, и ведьмам, и феям, и даже докторам.
Аурика вставила ноги в тапочки и закручинилась:
– Ну, вот! Еле влезла.
– А ты папины надень, – посоветовала ей дочь и продемонстрировала готовность принести еще одну пару тапочек.
– Еще не хватало, – отказалась мать и со стоном поднялась с банкетки.
– Мама, – легко тронула ее за руку девочка и даже приподнялась на цыпочки, пытаясь заглянуть сумрачной Аурике в глаза: – Не увольняй няню. Она хорошая. Я тебе нечаянно сказала.
– А вдруг она обо мне разные плохие вещи говорит? – сузила глаза мать, не отводя взгляда от дочери.
– Не-е-ет, – запричитала Наташка. – Она ничего плохого не говорит. Она жалеет тебя всегда. И говорит, что «умом бы тронулась», если б столько книг, как ты, прочитала. И еще говорит, что ты раскрасавица. И умница… И молодая такая… И полная…
Когда нечто подобное в защиту Полины произнес и Михаил Кондратьевич, Аурика Одобеску заподозрила мужа в измене.
– Ты спишь с домработницей? – смело поинтересовалась она в самый неподходящий момент, когда по-прежнему влюбленный в собственную жену Миша Коротич старательно выполнял свой супружеский долг и плохо соображал, что к чему. Тем не менее будущий доктор наук не растерялся и со свойственной ему иронией уточнил:
– С чьей?
– С нашей домработницей, – пояснила Аурика, не сводя глаз с супруга.
Ответить достойно не получилось, и Михаилу Кондратьевичу пришлось невольно прерваться, потому что дело дальше не заладилось.
– Вот видишь, – нравоучительно изрекла Аурика Георгиевна. – При упоминании о ней ты даже не можешь кончить.
– А тебе не кажется, что должно бы было быть наоборот? Коли я сплю, как ты говоришь, с нашей домработницей Полиной, то любое упоминание ее имени должно приводить меня в некое, скажем так, возбуждение. Что-то явно не склеивается, дорогая Аурика.
– Не зна-а-аю, – задумчиво протянула та и села в кровати. – В любом случае, ты относишься к ней с особой симпатией.
– А как иначе я должен относиться к человеку, которому доверяю заботу о моих детях и моем доме? Я что – должен ее ненавидеть и подозревать во всех страшных грехах?
– Ты должен быть к ней абсолютно равнодушен и не вмешиваться в наши отношения. Я – хозяйка. И я лучше знаю, что моя домработница должна делать.
– Откуда? – искренно изумился Михаил Кондратьевич.
– Я всю свою жизнь живу с домработницами.
– С Глашей? – уточнил Коротич.
– Ну, хоть бы и с Глашей, – согласилась супруга и перекинула через плечо тяжелую прядь черных волос.
– Тогда ты не хуже меня знаешь, что Глаша – это не совсем домработница, – доброжелательно улыбнулся Миша Коротич и переместился в постели так, чтобы находиться напротив Аурики.
– Вот именно поэтому я и хочу знать точно: спишь ты с нашей домработницей или нет?
– Слушай, а что ты хочешь от меня услышать? – Михаил Кондратьевич начал медленно закипать.
– Мне все равно, – надменно произнесла Одобеску и посмотрела поверх головы сидящего напротив нее супруга.
– Это вранье! – возмутился Коротич. – Иначе бы ты не завела этот разговор.
– Не хочешь, не отвечай, – разрешила Аурика и попыталась улечься на бок.
– Нет, уж я отвечу, – развернул ее лицом к себе Михаил Кондратьевич. – Моя беда в том, что я вообще не могу спать с домработницами. Не именно с Полиной, и ни с какой бы то ни было другой. Я вообще не могу спать ни с одной женщиной, кроме тебя. И это, поверь мне, огромное несчастье для здорового и молодого мужчины: быть сконцентрированным исключительно на одной женщине, которая последние тринадцать лет только и делает вид, что ее замужество – это сплошной мезальянс. Я же прекрасно вижу, что ты терпишь наше надуманное тобою неравенство. А в чем оно? Ты и сама-то не можешь ответить! Но, знаешь, любить одну-единственную женщину – это одновременно и огромное счастье, потому что твоя душа лишена сомнений. Ты точно знаешь, чего ты хочешь. Тебе не нужно выбирать и терзаться. Прямая дорога! О чем еще можно мечтать человеку, настроенному на твою волну с самого первого момента встречи?! И даже если жизнь распорядится таким образом, что твоя дорога пойдет вразрез с моей, ничего не изменится. Для меня-то уж точно.
– В жизни бывает всякое, – прошептала растроганная Аурика и почувствовала, что сейчас просто разрыдается от нежности к «этому дураку Коротичу».
– Всякое, – моментально согласился Михаил Кондратьевич и тут же добавил: – Но если я пересплю с домработницей, это будет означать, что я тебя разлюбил. И тогда ни при каких условиях я не останусь с тобой в одном доме, невзирая на то, что у нас с тобой на двоих четверо детей и в придачу к ним еще один большой ребенок по фамилии Одобеску. А теперь снова спроси меня, сплю ли я с нашей домработницей?
– Только попробуй, – погрозила пальцем счастливая Аурика и потянулась к мужу.
– Кстати, нашу домработницу зовут Полина, – напомнил гуманист Коротич и принял жену в свои объятия.
– Какая разница? – только и успела вымолвить Аурика Георгиевна и торопливо потушила свет в спальне.
С этого момента Полина почувствовала, что в ее жизни начался новый этап, проходящий под знаком знаменитого высказывания: «Стерпится – слюбится». Аурика Георгиевна смилостивилась и причислила домработницу к лику блаженных, выведя ее раз и навсегда из ряда возможных соперниц. Аурике было приятно чувствовать себя благородной по отношению к убогой (так она называла Полину), поэтому угрозы «выгнать эту дуру вон» сменились на снисходительное «ты бы отдохнула». Иногда все же Аурика Георгиевна срывалась, переходила на визг, топала ногами и не стеснялась в выражениях, но к утру остывала и одаривала проплакавшую всю ночь Полину то вышедшим из моды платьем, то туфлями, то еще чем-нибудь, что душа капризной Аурики отторгала за ненадобностью.
Рачительность домработницы в плане распоряжения дарами не знала границ. Будучи по комплекции раза в три тоньше хозяйки, Полина из одной вещи делала две. Туфли, судя по всему, сдавала в комиссионку. А остальное увозила в деревню многочисленной родне, завидовавшей невероятному везению родственницы. Как это не парадоксально, о вздорном характере хозяйки Полина ничего родным не рассказывала, все больше повествуя о «добром барине» и «милых детках».
А милые детки росли с такой скоростью, что впору было задуматься о вечном. Как и предвещал мудрый Георгий Константинович, Аурика и глазом не успела моргнуть, как все четыре девочки продемонстрировали своей маме полную готовность отпочковаться в сторону самостоятельной жизни, под которой они понимали не отдельное ведение хозяйства и не полную ответственность за свои поступки. Им, как водится в большинстве случаев, хотелось иметь прежнее «ВСЕ», но при этом обладать определенным суверенитетом, смысл которого можно свести к нескольким положениям: «это моя жизнь», «не ваше дело», «надо будет, скажу». И когда Аурика в сердцах пожаловалась на сложившуюся ситуацию мужу, Михаил Кондратьевич усадил ее на диван, тщательно закрыл дверь в кабинет и прошептал жене на ухо:
– Наконец-то! А я-то уж начал беспокоиться, что в нашей семье возникло отставание в развитии.
– Что ты имеешь в виду? – не поняла загадочного высказывания супруга Аурика Одобеску.
– Сколько лет нашим детям?
Аурика на минуту задумалась, посчитала в уме:
– Наташке – семнадцать, Альке – пятнадцать, Ирке – одиннадцать, Вальке – семь.
Михаил Кондратьевич, услышав правильный счет, но в сочетании с плебейским «Наташка-Алька-Ирка-Валька», скривился и, присев рядом с женой, попытался развернуть ее к себе лицом. Сделать это было не так уж просто, потому что после последних, четвертых, родов Аурика каждый год набирала очередные два-три килограмма, и это очень беспокоило профессора Коротича, потому что у его драгоценнейшей супруги появилась не только одышка, но и склонность к отекам, а ведь ей всего сорок… Михаил Кондратьевич бил тревогу, взывая к благоразумию жены, но супруга с присущим ей легкомыслием ссылалась на генетические особенности женщин из рода Одобеску и даже призывала в свидетели незабвенного Георгия Константиновича, надо сказать, тоже врачам не доверяющего.
Барон Одобеску с пристрастием смотрел на раздобревшую дочь, потом – на худосочного зятя и торжественно заявлял, излучая довольство и благодушие:
– Копия – моя мама. Один в один.
Аурика в этот момент с облегчением выдыхала, Михаил Кондратьевич проклинал собственную недальновидность («Нашел, кого призывать в свидетели!»), а Георгий Константинович с присущим ему романтизмом изрекал:
