Константин Сазонов - Фома Верующий

Я убеждаюсь, что все мои мысли тут же были услышаны кем-то незримым. Голос подал Игорь:

— Я тут уже подзадержался. Работаю грузчиком в Москве, дочка маленькая. Заждались меня с женой уже. Но вот хочу в Анну еще сходить, а потом уже можно на корабль, да на большую землю. Билет на самолет даже пришлось поменять и денег совсем не осталось. Об одном жалею, тетка просила икону Богородицы ей привезти. Говорит: «С самой святой горы, не откажи уж, племяш». Вот теперь неудобно как-то, думаю, может, как-то подзаработать. У меня и мысль есть. Тут расчески днем с огнем не сыскать, если дома забыл, то всё — ходить лохматым. А я могу их строгать, да еще и с символикой.

— Подожди пока, я, наверное, смогу тебе помочь, — мысль пронзает меня молнией: таких совпадений не бывает: святая Марина, тетка Игоря, моя родственница, слова бородача Алексея в Москве про то, что нужно видеть знаки.

Я вскакиваю и шарю по карманам: вот, пятьдесят евро, возьми… у меня еще есть. Купи тетке икону, пусть порадуется, а с меня не убудет.

Игоря приходится уговаривать минут десять, он упирается, категорически отказывается, но я применяю всю свою силу убеждения. В конце концов он соглашается:

— Ну так я пойду, схожу до лавки тогда, куплю сразу.

Мой попутчик уходит, я отдаю коту остатки сырного кренделя и с рюкзаком двигаюсь к парапету, где с моря дует легкий бриз. Меня пугает громкий, трубный клаксон. Я отскакиваю в сторону и пропускаю огромную фуру. Она медленно ползет к пристани и чадит соляркой. На тенте по-гречески огромными буквами написано слово «Марина».

21 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, MAKEDONIA THRAKI, GREECE

Неизвестно, по какой причине, и в какой момент на палубе «Святой Анны» наступило полное безмолвие. Только где-то под нами, в стальном брюхе судна монотонно урчали двигатели. Выходило, что через четверть часа мы прибудем в пункт назначения. Но потом произошел какой-то труднообъяснимый сбой.

Я показывал Игорю на греческую надпись «НЕА» прямо на облизанной морем стене рядом с причалом, на указатель рядом со старым кипарисом, на котором виднелись четыре большие буквы «АННА», но мы все равно взяли вещи и уверенно зашагали по паромной рампе на берег. Через сто метров вымощенная железобетонными плитами дорога упиралась в круто уходящую по склону горы вверх лестницу.

Вместе с первыми шагами по ступеням в грудь легко толкнуло теплое дуновение прогретого полуденным солнцем ветра и сбило дыхание. Над лестницей в гибком поклоне сплел сводами лозы дикий виноград, и в полумраке дышать стало еще труднее. Через сто метров подъема был сделан первый привал. Отдалились и стали игрушечными причальные строения, плеск волн сменился щебетом в зарослях и густым гудением насекомых. Отдышавшись, я расстегнул клапан рюкзака, где лежал платок, но не успел утереть пот с лица, как Игорь похлопал по плечу и показал на едва заметную дверь в зарослях и стену небольшой избушки, поросшую плющом:

— Смотри, открыто, давай зайдем, интересно — что там? — предложил мой попутчик.

— Действительно, если уж и вышли как специально не там, где было нужно, то уже идти до конца. Вперед, — согласился я.

Избушка некогда была жилищем отшельника — кали-вой — как называют такие строения греческие монахи. Горела лампада, в подсвечном поддоне с песком осталась пара огарков, рядом на струганной резной полке ровной связкой лежали свечи. На чисто выметенном земляном полу была водружена надгробная плита, надпись на которой гласила, что жил тут отшельник, старец Иосиф Исихаст.

Я смотрю на Игоря и улыбаюсь, пытаюсь что-то сказать, но слова не идут, застыв пушистой и солнечной радостью в голосовых связках. Прошло несколько минут: мы зажгли свечи, положили руки на теплый, гладкий гранит, а выйдя на свежий воздух, обнаружили лавку в тени и сели прямо над кручей, где блики купались в море и, оставляя белоснежный след, уже едва видимая, уходила за мыс наша «Святая Анна».

— Всё не зря, прямиком пришли, — выдаю я.

— Это тот самый старец Иосиф?

— Да, да и еще раз да! Вместо тысячи слов одна едва приметная тропа, и этот путь красноречивее самых зажигательных проповедей. Мы с тобой просто открыли дверь, а оказалось, что ступили на мост. Мост в нашу Россию. Взяли и прямиком вошли в толщу космической сущности, единого целого эволюции, — прорывает меня.

— Э, брат! Да ты философ, идеалист что ли? — смеется в бороду Игорь.

— Несомненно, меня даже в армии Платоном звали, — шуткой отвечаю я. —

Просто как-то так вышло, что именно это тонкое и мистическое учение заставляло меня посмотреть на себя изнутри в самые непростые моменты жизни. Посмотреть, ужаснуться и, если нужно, сделать паузу, одуматься, отдышаться, выбрать, пока не поздно другой путь, не свалиться в пропасть, в мой личный ад и химеры. Прости уж за откровенность. Я даже читал, что старец Иосиф с самого начала своего уединения обрел редкий дар — он видел небесный свет и познавал его всю свою жизнь, а самым главным врагом человека считал лень, а потом гордость. Лень не позволяет собрать то, что можешь, а гордыня крадет только что собранное. Интересно, правда?

— Не говори. А Россия, причем тут Россия, причем тут мы с тобой? Я в аскеты не собираюсь, да и ты, по всему вижу, тоже. Или ты про исторические параллели и русских последователей учения и предшественников старца Иосифа: Сергии Радонежском, Андрее Рублеве, Феофане Затворнике и Серафиме Саровском?

— Да я вообще о развитии мысли, о прошедшем столетии, когда именно в России на фундаменте, заложенном этими аскетами, была провозглашена идея богочеловечества. Не единичное явление Христа, а постоянное душевное самосовершенствование как путь к спасению и возникновению человека не только свободного, но и разумного светлым разумом, это как высокий полет. У каждого своя высота, но нужно стремиться выше. Так и появляются, как я их называю, люди-птицы. Образно, конечно, но это так. Своего рода лестница в небо. Шаг за шагом, взмах за взмахом можно пытаться понять свое единство с миром, представить себя как одно целое в системе побежденного зла. Побежденного изнутри. Когда смотришь в зеркало и знаешь, что видишь не темную свою сущность, не те семь пороков, которые нуждаются в благодатном навозе одиночества, чтобы взойти, а просто свою светокопию, которая улыбнется в ответ и взойдет на ступень выше нелепых основ современного европейского гуманизма, где волк и заяц имеют равные права на бумаге. Вот только, сожрав слабого, волк будет окружен почетом как реализовавший свое законное право на достойную жизнь, и был ли тот заяц?

— Глубоко копаешь, Платон, — поднялся с лавки Игорь. Получилось у тебя как-то все мои мысли в один узелок завязать, много думаю. Тяжелые мысли, все больше ночами. Впервые задумался, когда заболел сильно, на грани… а ты как дошел до этой лавки, можно спросить?

— Спросить можно. рассказывать долго. Отвечу коротко: просто я никогда в жизни не хочу больше брать в руки оружие. Не буду говорить про обстоятельства, при которых готов это сделать, надеюсь, на мой век таких хватило и вопрос исчерпан. Просто я глубоко и давно убежден, что самое страшное и концентрированное проявление греха, зла воплощено в войне, неважно, какой по масштабам — они все одинаковы в своей темной связи с каждой конкретной личностью и душой участника. В один прекрасный момент добрые, здравомыслящие люди меняются, сходят с ума, а потом не могут понять, что и почему произошло. И. бывает, что поздно: безвозвратно, чудовищно, опустошенно, необратимо поздно. Был человек, и нет человека. Нет, и не предвидится в ближайшее тысячелетие.

— Понял. Вопросов больше не имею. Ну так что, пойдем дальше? А то что-то наш привал затянулся.

Через пять минут подъема мы оказались на вымощенной камнем площадке, откуда виднелся вход в двухэтажную каливу с узкой лестницей, выбеленными стенами и крышей из красной черепицы. Внутри помещение выглядело обжитым, вкусно пахло недавней готовкой и кофе. Для приличия мы постучали и вошли, оглядываясь вокруг. Через минуту из глубины дома послышались шаги, и из полумрака на свет вышел молодой длинноволосый парень лет двадцати, который сразу обратился к нам на русском:

— Здравствуйте, откуда будете и как вас звать-величать?

Мы представились, приняли угощение в виде свежесваренного кофе и лукума и поинтересовались жизнью монаха.

— Меня зовут Паолин, я сам из России. Больше рассказывать, в общем-то, нечего, да и нельзя мне с вами долго… Вы тут, если хотите, еще кофе себе сварите, тут сахар вот, печь горячая. а я пойду, мне нельзя. мне нужно за работу.

Допив кофе, мы оставили на столике небольшие деньги и продолжили подъем. Судя по указателю, до скита Святой Анны было пять километров пути — пять тысяч метров уходящего на восемьсот метров ввысь горного серпантина. Как нельзя кстати оказался посох, который помогал балансировать с рюкзаком на спине и мелкой округлой галькой под подошвами ботинок. Через полтора часа трудного подъема с тяжелым дыханием, в рубашках с мокрыми белесыми разводами мы раскинули руки навстречу ветру на продуваемой горной вершине, откуда открывался завораживающий вид на бухту, скит Неа, откуда мы пришли, и древние каменные строения Святой Анны.