Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE
Когда мужчины становятся женоподобны, то есть безвольны, боязливы, нежертвенны, а жизнь — все более безопасной, то есть располагающей к одиночеству — естественно когда-нибудь услышать: “хам”, пропуская женщину вперед.
…У Михи собрались на вернувшегося из Италии Витю. Италия вроде Грузии. Тепло и много вина. Бесконечные застолья и спагетти под открытым небом. Сиеста с утра и до ночи…
У Даши были расширенные зрачки. Она уговорила Захара поехать, хоть он не любил Миху (еще один вариант Артура). Даже заехала на машине вместе с Рустамом. Она опять просила его. Захар никогда ни о чем ее не просил. Даша была последним человеком, к которому он обратился бы за помощью.
Он не мог забыть, как вскоре после Батуми зашел к ней, может быть, наиболее важному для него тогда человеку, просто поговорить, выплеснуть отчаяние, услышать какое-нибудь формальное утешение, как он ходил тогда ко всем, кто был “посвящен” в ситуацию. И услышал:
— Если ты думаешь, что я буду тебя жалеть, то напрасно…
— Мне не надо жалости… — ответил Захар. — И все же: почему?
— Действительно, почему? — удивилась она и честно призналась: — Наверное, я не так выразилась.
Отчего она так сказала? Оттого ли, что была на стороне Оксаны (наобщавшись с ней в его отсутствие — на этом свете)? Считала ли искренне, что он сам виноват, подобно кому-то другому в ее жизни? Желала ли показать силу? Или хотела быть оригинальной: все жалеют — а я тебя дубьем по голове, как дзеновский учитель или ученик Ницше — подтолкну падающего? Захар не знал. Загадка.
Но это запомнилось.
Теперь она тесно прижилась к нему, словно хотела, чтобы он ее обнял. Но с другой стороны к нему прижалась Оксана. Он не мог у всех на глазах обнять обеих, как недавно под дождем в лесу. Они стояли под деревом, и он сам чувствовал себя деревом для этих двух женщин и любил их обеих.
Она выпила много джина и была не в себе — вплоть до короткого смахивания слез перед самым уходом. С ней что-то творилось. Не замечала всей заботы Рустама о ней. Беззвучно брала предложенный им чай. Как королева. Захару это не нравилось. Никто не вправе вести себя, как королева, если только он не в большом горе.
Даша умный человек. Она знала, что у королевы должен быть король, и она знала каков ее король. И каково ее королевство. “Все мы слабые, несчастные — чего нам изображать из себя!” — думал Захар. Кого может обмануть форма? В Даше ему всего интереснее был ее ум, ее неожиданные ответы. Чего стоила ее “царственность”, не принесшая ей счастья? Да, она может заставить Артура или кого-то другого принять роковое для себя (и — рикошетом — для нее) решение. И какой в этом смысл? Слишком сильное оружие, которое, в конце концов, стреляет в нее саму, никому не принося радости. Она стала заложницей своей формы.
Она вела себя с Рустамом так же, как с нею вел себя Артур. Она отказывалась от того, что ей давали в избытке, требуя хоть немного того же самого от человека, который никогда ей этого не даст. Ее характер и ее ум оказывались слабее ее желания обольщаться, ее любви к изломанному, утонченному, эффектному. А “царственные” мужчины эгоистичны и слабы. Они не способны видеть и понимать другого человека, хоть чуть-чуть не похожего на них самих. Тем более женщину. Из-за великой любви к себе (“Полюбите самих себя, и вы никогда не будете знать неразделенного чувства” — их девиз) — они никогда не жертвуют и не слишком ценят близких им людей. Захар не упрекал их, что они были не способны на компромисс. Он сам ненавидел компромиссы. Он имел в виду мудрость: способность видеть ситуацию со многих точек зрения, способность почувствовать по малейшим признакам состояние другого, желание вглядываться в него, как в картину Пикассо.
И Захар еще раз убедился, как рано уверил себя в невозмутимости. Эта женщина могла сделать с мужчиной все, что захочет. Он трепетал от мысли, что у нее есть это желание. Не факт, что ей удастся победить. Но сны были какие-то дурацкие.
Оксана заглянула в его дневник. Он был взбешен: все-таки дневник, даже такой абсурдный, как его, существует для записи слов, которые никто никогда не прочтет и не услышит. Но если в него заглядывают и делают выводы… Даже вспоминая его собственные изыскания в печке. Все же это было полгода назад и при несколько иных обстоятельствах, предполагавших несколько иную степень безумия. Он не мог понять, что послужило причиной таких странных действий?
Оксана как всегда блестяща:
— Мушка-дрозофила — лягушка генетиков, — как ни в чем ни бывало импровизировала она за обедом.
Но Захар не знал, что она думает о его отношении к Даше. Он сам не все здесь понимал. Например: чем оно так сильно отличалось от его отношения к Лёше, к любому близкому человеку вообще? И все же два дня спустя на даче с Витей и Надей они два часа спорили об этой женщине — не написавшей ни строчки, не настаивавшей ни на одном своем художественном даровании. Целиком выразившейся в красноречии, в жесте, в театре самой себя. Господи, как они ее ненавидели! Как можно ненавидеть лишь то, что когда-то очень любил.
С ними вообще нелегко было спорить (легко сбиваясь на спор). Корневое православие, противоположное гуманизму (на словах, естественно), всегда было камнем преткновения для Захара. На словах столь же непримиримое и жестокое, как Торквемада. Которое может привести как положительный пример веры римскую христианку, согласную убить маленького сына — из боязни его отречения. Такая же дремучая доблесть, как в “Вересковом пиве” (ставшем у нас “мёдом”) и в “Нибелунгах”, по сути — совершенно языческая. Не прощают Соне Мармеладовой ее “греха”. Мыслят не так, что: это произвело такие-то последствия, а потому плохо, а — это противоречит догмату, значит, плохо. Они уже заранее знают, что человек плох, ибо нарушил заповедь, и дальнейшие усилия тратятся не на оправдание человека, а на оправдание непреложности заповеди. О существе предмета судят по соответствию заповедям. И ни шага дальше. Не объясняя, не стараясь понять, чем данная вещь плоха, и что можно было сделать в этом положении, и не перевесит ли жертва человека и его трагедия — его формальной вины перед законом?
Шел сентябрь. Утро было ясное и солнечное. Выпив на дорожку, они пошли в лес собирать опята, которых в этом году можно было хоть косой косить. Не помещаясь на пнях и стволах, они устилали землю сплошным ковром, блестя на солнце фальшивым золотом и убивая всякую радость охоты. Кончились корзины и пакеты, в ход пошли куртки и рубашки, и чуть ли не нижнее белье.
— Не интересно, — признался Витя, — будто в магазин сходил.
Потом до ночи разбирали спрессовавшиеся, осточертевшие грибы, сделали жаркое, достали водочку — и снова стали смеяться и спорить, как и подобает свободным эллинам. Они уже забыли свое былое осуждение Оксаны. Они простили ее, собственно, не сделавшую ничего особенно нового. В их кругу, несмотря на весь пуризм, это случалось сплошь и рядом. Поэтому они проклинали чужую свободу и сам поступок, человека же легко прощали, особенно если он проявлял очевидные признаки раскаяния.
Спустя три дня Захар выехал на дачу попасти бабушку. И тут не обошлось без скандала: Оксана была недовольна, как он трепетно относится к чужим желаниям, давая согласие, не посоветовавшись с ней. Ее, однако, не задевало, когда он выполнял желания ее родственников.
В полдевятого уже темно. Река под мелким дождем матовая, как пруд у Борисова-Мусатова. Он уходил на много километров. Собака жалась к ногам и не хотела идти дальше. Стояла такая тишина, что было слышно птицу в траве, плеск вливающегося в реку ручья, лай собаки из деревни столь далекой, что он никогда не доходил до нее.
Воздух изменился: вместо многокилометровой хрустальной осенней прозрачности — дождевые черви струй, теплые и чуть-чуть затхлые, как влажный сарай.
Вновь и вновь Захар думал, какие они все-таки разные. Оксана и он, мужчина и женщина.
Женщина может быть интересна мужчине тем, что он может ей дать, мерой воздействия на нее. Когда женщина — это немного дочь. Тут вовсе можно обойтись без эротического интереса, особенно у существ больных и не употребляющих тяжелую пищу. Конечно, это суета — хотеть быть кому-нибудь интересным, приобретать такой запредельно странный инструмент для особенно тонкого постижения себя. Конечно, это тщеславие. Рудимент тоски по славе. Страх одиночества и попытка с запасом от него застраховаться. Даже столь негодными средствами.
А Оксана в очередной раз “каялась”: из-за бабушки, из-за ее претензий к нему…
— Я представляю, как тебе трудно со мной жить!…
— Бог послал мне тебя, как необходимое в жизни несчастье, — среагировал он.
Утром они вновь помчались на дачу. Они уезжали сюда от воспоминаний, в место в наименьшей степени замутненное прошлым. После заката он уходил из дома и гулял по осенним пространствам, а-ля Есенин… Когда проводник только луна и фонарь — убредал туда, куда никогда не ходил и днем. Полная луна висела низко над лесом, словно глаз Люцифера-Полифема. В лесу горел чей-то костер.
