Улья Нова - Инка
– Ладно, эти услужливые и скользкие существа, залитые в форму конторы, переживут денек без меня. Так-так, – бормотала она на ходу успокоительное заклинание для смелости и оптимизма. – Что я тут забыла? Мне надо встретить девушку-чужеземку, у нее черные волосы, черные джинсы, полосатый свитер, спортивная куртка и ее зовут цветочным именем Азалия. В справочнике садовода говорится, что азалия похожа на розу, только не пахнет и без шипов. «Уаскаро, Уаскаро, а я без тебя – дикая роза ветров, дикая роза ураганов. Без тебя я увядаю».
В аэропорту царило всеувлекающее волнение, шум и рев Океана Людского. Сновали туда-сюда всякие слишком деловые шустрики, полупьяные кидалы, тертые зубастики и скользкие скандалисты из знающих, чего хотят Среди них бегали дамочки, окутанные ароматом Kenzo цокали копытцами каблучков, шаркали каучуком подошв. Чьи-то детки хныкали, сновали тетки в униформе, скачками и рывками носились целеустремленные отъезжающие, задевали друг друга баулами самых неожиданных форм и расцветок. Вдоль стен, на скамейках и везде, где вздумается, сидели, лежали, курили среди груды тюков молодые и старые бомжи, воришки, ожидающие своего рейса и опоздавшие пассажиры и все в таком тесном соседстве, что не отличишь с первого взгляда, кто есть кто. От разгула стихии все мыслимые опоры так расшатались, что успокоительное заклинание отказало. На косынке, которую Инка отчаянно теребила, наметилась бахрома, и вещь безвозвратно портилась на глазах. Инка маячила возле табло, покупала соки и воды, отбрасывала тени на нечистый пол, привлекала внимание своей рассеянностью и затрапезной сумой. Все-таки, собравшись с мыслями, она двинулась искать зал прилета и там стала протискиваться среди чьих-то родственников и знакомых, толпящихся возле заветных дверей. Когда пришло время исполнять ритуальные танцы, Инка вставала на цыпочки, вытягивала шею, щурилась, высматривая, не идет ли Азалия среди бледнолицых и смуглых пассажиров прибывшего с опозданием самолета из Лимы. Она высматривала высокую девушку, худую и стройную, с кофейными и строгими, как у дяди, глазами. Еще, судя по голосу, у Азалии скорей всего прямые, жесткие и длинные волосы, цвета густого черного кофе. Вся ухоженная, как цветок она не может промелькнуть незамеченной и сразу должна выделиться в толпе. Когда радостные люди хлынули друг другу навстречу, когда зачмокали поцелуи и зашуршали объятия, Инку оттиснули к стене. Утонув в толпе, она не сдавалась, а барахталась, подпрыгивала и продолжала вытанцовывать-стараться, чтобы заполучить свою встречу. Приметы Азалии по отдельности замечались у многих, но никого безусловно похожего отследить не удалось. Догадки, вроде тех, что, может быть, чужеземка раздумала приезжать или все это вообще розыгрыш, бросали Инку в скудные кислородом высокогорья. Продолжая разглядывать людей, она теряла силы, как будто пассажиры и встречающие растаскивали ее самообнаружение по крупицам. Инка слабела, задыхалась и дрожала, как замерзающая среди ледников игуана. Отчаявшись, она повернулась прочь от толпы. Расстроенный взгляд, ничего особенного не ища, рыбкой скользнул вдаль и вдруг совершенно неожиданно натолкнулся на старого знакомого: среди колонн аэропорта топтался Огнеопасный дед. Дед был завернут в рваные шкуры, на плече у него, кажется, сидела птица, не чучело, не муляж, а настоящая, живая птица, какая именно – издали не разглядеть. Дед остановился, видимо, и ему ориентирование на местности аэропорта давалась с большим трудом. Дед застыл, казалось, вокруг него и время зазевалось и замерло, и вся эта картинка: рваные шкуры, птица на плече, мелькающие мимо люди – вдруг сверкнула удивляющей ясностью. Огнеопасный дед Инку не заметил, вспомнив что-то или сообразив, куда дальше идти, он сорвался с места и затерялся в толпах путешественников и аборигенов. Не зная, как понимать неожиданную встречу, искать в ней знак или списать на безмозглую случайность, Инка продолжила просеивать взглядом прибывающих. Ее попытки стойко оставались безуспешными, никто, совпадающий с горсткой примет-зарубок, наскоро вытянутых из Азалии, не появлялся. Все пассажиры из Лимы уже просочились в аэропорт. Некоторые счастливчики, путешествующие налегке, уже неслись по полям к сердцу города под причитания и расспросы родственников, друзей или таксистов, остальные нетерпеливо ждали багажа. На первый, равнодушный взгляд, эти взмыленные, надушенные, уставшие с дороги, раздраженные суетой люди, в общем, все похожи, все одинаковы, как анчоусы или креветки, как столбы в линии электропередач. Но стоило присмотреться более пристально, как если разглядываешь мех через серию разнокалиберных луп, обнаруживалось много мелких зацепок, примет, на которые последнее время Инка особенно обращала внимание, разыскивая признаки ритуалов и волшебства в самых непригодных людях, в самых бесхитростно прямых и пустых закоулках. Вот и здесь у бледнолицей стройной девушки на сумке отыскалась прохладительная брошь-снежинка, смуглый мачо крутил на пальце брелок с маленьким серебряным солнцем. Парень в широченной футболке нагнулся, уронил кепку, и сверкнули тщательно выбритые виски, порадовала глаз одинокая, спутанная дреда на затылке. Получалось, удивительные, волшебные подсказки так надежно спрятаны в каждом, прикрыты, закутаны, что сначала потрудись-ка их найти, а потом уж гадай, расшифровывай, о чем они шепчут, о чем поют.
День качнулся к вечеру.
Инка темнела в уголке огорченным истуканом, мало украшая своим расстроенным видом помещение. Охранники несколько раз уточняли, в чем, собственно, дело и недоверчиво косились на затрапезную суму с аппликацией в виде старенького медведя. Инка злилась: «И зачем взяла эту сумку, ведь знаю, что с этой сумкой ничего никогда не клеится, и надо же было сегодня пересыпать все огрызки косметических карандашей и остатки пудры именно в этот никчемный бесполезный предмет. Еловый чай». Она стояла в углу опустевшего зала, не зная, что предпринять, упрямо не двигалась с места, старалась доискаться причины невстречи, обвиняла в неудаче предметы одежды и обуви, а потом выбросила в переполненную урну несколько наиболее невезучих, на ее взгляд, окурков губной помады. Но это не помогло. Азалия не появлялась, а в зал прилета начали подходить ожидающие рейса из Канады.
Потом благополучно опустился самолет из Милана. Инкино самообнаружение истощилось, она двинулась к выходу, бездумно остановилась на полпути и, переступая с ноги на ногу, долго разглядывала табло, где самолетов из Лимы в ближайшие несколько дней не намечалось. По этому поводу она уронила свое тело в привыкшее к тяготам ожиданий откидное кресло аэропорта, уголок ее косынки успел истрепаться и прийти в негодность. Азалия не приехала и, наверное, правильно сделала, зачем тащиться на край света, чтобы намывать из прошлого песок и щебень. Странно, что она вообще решилась позвонить. Так думала Инка, пока не подвела черту успокоительным заклинанием: «Ладно, забудем». Она очнулась от ожидания, обнаружила в себе энергию окунувшейся в речные воды ламы, вскочила на ноги, вдохнула поглубже и побрела прочь от табло, удаляясь из зала прилета, который успел уже своими тусклыми стенами из ребристого алюминия да застывшими в ожидании фигурами хорошенько намозолить ей глаза. Шла Инка под высокими сводами аэропорта, была она не слишком довольна собой, в масштабах высоченных помещений казалась себе песчинкой на волнах Океана Людского, который здесь штормил с утроенной силой. Втянув голову в плечи, скрестив руки на груди – правая под левой, Инка шла, поглядывая, нет ли поблизости Огнеопасного деда, вот кто, наверное, мог бы объяснить все, что вторглось в ее жизнь и нарушило покой и неизменность годами выстраданных ритуалов. Когда объявили новый рейс, птица кецаль напомнила о своем присутствии в Инкиной груди грустной песней: столько разных уголков на Земле.
Инка набрела на маленькое подобие кафе, состоящее из нескольких одноразовых столиков, жалких табуретов и высоких цен. Тут она предалась практике выхода из игры, усадила сумку рядом с собой, заказала чашечку кофе и песочный кружок. Знакомясь с древним кружком, что негусто осыпан прогорклым арахисом, Инка рачительно похлебывала драгоценный кофе. Кофе в аэропорту на вкус оказался значительно хуже того, что готовишь наскоро дома из растворимых гранул, россыпи которых подозрительно напоминают наполнитель кошачьих туалетов. Заправский дегустатор кофе, Инка тянула во времени содержимое маленькой пластмассовой чашечки, наблюдая пеструю стайку детей что бегали на улице, возле туристического автобуса. Через стекло детские песни и препирательства были почти немы, только аккуратненькие чемоданы и сумки кричали о нетерпении оказаться в дебрях какой-нибудь чужой, далекой страны. Совершенно выйдя из игры, Инка откинулась на спинку стула, словно явилась в аэропорт не иначе, как отведать жидкий, горьковатый напиток таинственно-темного цвета. Она уселась поудобнее, с видом зрителя-знатока, словно приехала сюда через поля и деревеньки поглядеть на детей за окном, понаблюдать деловитые пробежки таксистов – земляков Писсаридзе, изучить лица торопливых посетителей рукотворного кафе-кочевника. С видом сортировщика-профессионала она просеивала лица, жесты, одежду, обувь и кулоны, выискивая, не выдаст ли какая-нибудь мелочь поверий и ритуалов, не намекнет ли на содержимое тайников волшебства у чужеземцев и местных жителей, что сновали вокруг. В углу, у окна поглощает салаты обычный московский абориген, его ушная раковина украшена рядком колец – от крошечного до весомого, что слегка оттягивает мочку. Инка не может решить, если снять эти кольца, будет ли человек прежним или все же что-то в нем изменится: проявится смытый офисный служащий или одиночка-предприниматель. Неподалеку от молодого московского аборигена, облокотясь на столик, тихонько сидит девушка, монголка. В ладно сшитом деловом костюмчике, таком, чтобы ничего лишнего не выдать, чтобы ни о чем личном не намекнуть. Но натуральная смоль густых, тяжелых волос привлекает внимание, напоминая теплые угли лесного пожарища, что дымится после грозы и, кажется, где-то там таится еще тлеющий огонек. Девушка поглядывает по сторонам, поеживаясь, пьет чай, похоже, ей немного не по себе от этого кафе: от больших, забрызганных окон и невесомых, пластиковых столиков. Она не находит ничего лучшего, как достать флакончик лака и углубиться в раскраску коготков. «Наверное, – подумала Инка, – везде, где этой девушке-монголке неуютно, она разукрашивает ногти, упирается пугливым взглядом узких черных глазок в свои длинные красивые пальцы, дует на них, не обращая внимания на происходящее вокруг, и забывает, где находится. Неплохой ритуал, и, как всякий неплохой ритуал, его стоит взять на вооружение, его стоит апробировать при случае, а почему бы и нет?»
