Су Тун - Последний император
Никто не верил, что я видел демонов наяву, и все готовы были скорее принять за истину бесконечные истории о призраках, чем поверить моим подробным описаниям. Это читалось на их сонных лицах. Подумать только, теперь они уже посматривают на меня с каким-то подозрением, на меня, величайшего из всех правителей, государя, каждое слово которого на вес золота. Неужели они знают, что я не законный властитель великого царства Се?
Я не находил покоя ни днем, ни ночью. В ушах звенело проклятие, произнесенное безумцем Сунь Синем: «Ты увидишь девяносто девять духов и демонов, и бедствия вскоре обрушатся на царство Се».
План тайного убийства Дуаньвэня стал зреть после того, как выпито было уже немало. В числе заговорщиков на пирушке, где вино лилось рекой, присутствовал глава Военного министерства Цю Вэнь, заместитель главы Министерства церемоний Лян Вэньмо; главный придворный инспектор Цзи Чжан и мой главный управляющий, верховный евнух Яньлан. Я уже изрядно опьянел и плохо соображал, когда высказал то, что не давало мне покоя. На лицах моих стойких приверженцев отразились непростые переживания, и они захотели проверить услышанное. Чрезвычайно осторожно было упомянуто имя Дуаньвэня и приведен целый ряд касающихся его слухов. Помню, тогда я швырнул к ногам Цю Вэня кубок из белого нефрита. «Убить!» — лаконично и несдержанно прорычал я, так что испуганный Цю Вэнь даже вскочил. «Убить», — эхом повторил он мой приказ. После этого в разговоре произошел резкий перелом, и стал вырисовываться тайный план. Заговорщики согласились, что выполнить его будет не трудно, дело, мол, привычное, и единственно опасались, что это может вызвать ярость членов семьи покойного государя, всех этих разбросанных по всему царству властителей собственных уделов. После кончины госпожи Хуанфу их противоречия со двором Се с каждым днем обострялись, особенно это касалось Западного гуна Чжаояна, тесные отношения которого с Дуаньвэнем вызывали еще большее беспокойство.
— Убить! — охваченный волной возбуждения, я прервал осторожничавших заговорщиков. — Я хочу, чтобы вы убили его. — Хлопнув по столику, я вскочил и стал притягивать каждого по очереди за ухо, крича; «Слышали, что я сказал? Я, правитель Се, хочу, чтобы вы убили его!»
— Да, государь. Раз вы желаете, чтобы он был убит, считайте, что он уже мертв. — Цзи Чжан рухнул на колени и зарыдал. — Ваше величество, — молил он, — вызовите Дуаньвэня завтра во дворец, и я выполню ваше желание.
На следующий день Яньлан доставил вызов в резиденцию пинциньского принца. При виде его белого коня у каменной привязи вокруг начала быстро собираться толпа уличных торговцев и простолюдинов, пока там не стало так тесно, что яблоку было негде упасть. Всем хотелось посмотреть, каков из себя этот облеченный властью евнух, а еще больше — глянуть, как элегантно держится овеянный легендами Дуаньвэнь. Говорят, когда Дуаньвэнь опустился на одно колено, чтобы принять вызов во дворец, он повел себя как-то странно, трижды хлопнув ладонью по земле, и эти тяжело раскатившиеся звуки изумили Яньлана, терявшегося в догадках, что еще тот задумал. В это время родной брат Дуаньвэня — Дуаньу — стоял перед экраном у ворот[43] и громко осыпал собравшихся на улице зевак грубой руганью.
Дуаньвэнь вывел коня через порог красных ворот резиденции пинциньского принца. Лицо его закрывала какая-то черная тряпица, из-под которой виднелись лишь узкие, с удлиненным разрезом, безучастно глядящие глаза. Он вскочил на коня и стал пробираться через собравшуюся плотную толпу, не глядя по сторонам и оставаясь равнодушным к раздававшимся со всех сторон приветственным крикам и пересудам простолюдинов. Народ недоумевал, почему герой, совершивший столько славных подвигов, едет через город с закрытым лицом.
Как потом рассказывал Яньлан, на улочке у овощного рынка случилось непредвиденное. К коню Дуаньвэня неожиданно пробился старый бродяга-нищий в лохмотьях, просивший на улицах подаяние, и, протянув посох, которым он обычно отгонял собак, сбросил с лица Дуаньвэня эту черную повязку. Это произошло так неожиданно и стремительно, что Дуаньвэнь даже вскрикнул, пытаясь схватить тряпку в воздухе. Но было поздно. Его бледное чело уже открылось солнечному свету, и кое-кто из окружавших Дуаньвэня зевак успел рассмотреть выколотые у него на лбу два четких иероглифа размером с головастика — «ИМПЕРАТОР СЕ».
Народ на улочке у овощного рынка мгновенно охватило неописуемое волнение. Дуаньвэнь осадил коня и повернул назад, держа одну руку на лбу, а другую на мече и тесня напиравшую толпу со страдальческим и одновременно свирепым выражением. Его яростные выкрики отдавались в головах людей какими-то тупыми ударами. Пришпорив своего породистого скакуна, Дуаньвэнь галопом помчался прочь, и преградивший ему дорогу Яньлан с несколькими царскими стражниками не смог остановить его. Пристыженный Яньлан впоследствии признался, что Дуаньвэнь ударом ноги сбросил его с коня, и он в суматохе сумел ухватить лишь один-единственный волосок с конского хвоста. Так, среди всей этой неразберихи на улице, Дуаньвэню и удалось скрыться.
Вооруженные отравленными стрелами лучники Цзи Чжана напрасно прождали в угловой башне дворца Се всю вторую половину дня. В конце концов они увидели лишь возвращавшегося ни с чем Яньлана со свитой и получили приказ убрать луки. У меня тогда появилось предчувствие, что этим планам не даст осуществиться некая таинственная сила, и когда я, словно издалека, услышал, как упала на пол с еле слышным печальным звуком табличка «ху»[44] Яньлана, сковывавшее меня напряжение, как ни странно, тут же спало.
— Его смерть отвели силы свыше, это воля Неба, — сказал я Цзи Чжану. — Если я желаю его смерти, а Небо хочет, чтобы он жил, он останется жить.
— Государь, не послать ли мне воинов, чтобы никого не выпускали из городских ворот? Полагаю, Дуаньвэнь еще в городе, и хотя мы спугнули его неосторожными действиями, как говорится, «раздвинули траву и потревожили змею», не мешало бы схватить его, как изменника, — предложил Цзи Чжан.
Но рассказы о героизме Дуаньвэня уже разнеслись по всем уголкам царства Се, Люди стали сомневаться в своем государе и научились отличать истину от фальши, а доброе зерно от плевел. Я никогда не говорил, что белое — это черное, как говорится, не называл оленя лошадью, но был чуток от природы и прислушивался к внутреннему голосу, который нашептывал: «Ты должен убить этого грозного героя, вершителя судеб, „повелителя ветра и облаков"». Вот, собственно, и все, и вдаваться в объяснения перед Цзи Чжаном мне не хотелось.
— Надо положиться на волю Неба, — обратился я к собравшимся заговорщикам. — Возможно, Дуаньвэнь и есть настоящий государь Се: в глубине души я чувствую, что ему, похоже, помогает некая сила свыше. Сможем мы убить Дуаньвэня — хорошо. Не сможем, пусть живет. Будем считать это одной из моих пьяных шуток.
Четверо заговорщиков стояли передо мной в угловой башне навытяжку и переглядывались. Их лица выражали сомнения и стыд. Ясное дело, они были разочарованы моей нерешительностью и тем, что я не довел дело до конца. Под полуденным ветерком веревка колокола угловой башни раскачивалась, и его внутренняя стенка издавала еле слышный гул. Все, кто находился в башне, насторожились, прислушиваясь к этому странному звону, и никто не осмеливался нарушить тягостное молчание, хотя каждый, в том числе и я, пытался предугадать, какие великие перемены ждут в будущем царство Се. В слепящем солнечном свете того летнего полудня я увидел, как по красной глазури черепичной крыши и по выстроившимся под дозорной башней зеленым кронам деревьев разливается белый свет беды.
Царские стражники прочесывали город два дня и две ночи, но Дуаньвэнь как в воду канул. На третий день они вернулись в резиденцию пинциньского принца, где в заброшенном колодце в дальнем дворе обнаружили начало подземного хода. Двое стражников спустились в ход с факелами и долго шли в темноте на ощупь, пока не выбрались на поверхность под старым стогом сена, стоявшем в дубовой роще за северными городскими воротами. С ветки дерева у подземного хода свешивался оторванный рукав, на котором стражники прочитали написанные кровью иероглифы: «День, когда Дуаньвэнь вернется в столицу, станет последним днем Дуаньбая».
Они принесли этот белый рукав в Зал Чистоты и Совершенства и вручили мне как единственное оставленное Дуаньвэнем доказательство его вины. Я смотрел на написанные твердой рукой кровавые иероглифы, и боль глубоко пронзила мне сердце. Пока я с ножницами в руках разрезал рукав на кусочки, в голову пришел занятный и жестокий план мести. «Доставьте Дуаньу во дворец, — громко крикнул я дворцовым евнухам. — Он у меня сожрет этот траурный флаг».
