Марина Левицкая - Краткая история тракторов по-украински
В июне было не по сезону сыро. Дождь лил как из ведра, пока газон не превратился в болото. «Ролик» все глубже в нем увязал, а вокруг росли высокая трава и бурьян. Подружка Леди Ди родила на переднем сиденье «ролика» четверых котят — слепые, мяконькие, мяукающие комочки сосали свою тощую мамашу, ритмично хлопая лапками по ее животу. Папа, Валентина и Станислав были без ума от них и попробовали перенести их в дом, но подружка Леди Ди перетащила их обратно, хватая по одному за шкирку.
Вера навестила отца вскоре после рождения котят. Она примчалась из Путни в своем побитом «гольфе-джити» с открытым верхом, подаренном Большим Диком еще в те времена, когда он ее любил (машина тогда, разумеется, еще не была побитой). Вера приехала в полдень: Станислава и Валентины не было дома, а папа прикорнул в кресле под включенное на полную громкость радио. Проснувшись, он увидел ее перед собой и непроизвольно завопил:
— Не! Не!
— Папа, замолчи ради бога! На этой неделе нам хватало мелодрам, благодарю покорно, — рявкнула Вера голосом Старшей Сеструхи. — Так! — Она огляделась вокруг, словно бы Валентина могла прятаться в углу. — Где она?
Отец молча сидел в кресле, вцепившись в подлокотники.
— Где она, папа?
Он демонстративно закусил губу и уставился прямо перед собой.
— Папа, я приехала аж из самого Путни, чтобы вытащить тебя из беды и расхлебать кашу, которую ты сам же и заварил, а ты даже не соблаговолишь со мной поговорить.
— Ты ж сказала, шоб я мовчав, от я й мовчу. — И он снова сжал губы.
Старшая Сеструха обошла все комнаты, громко хлопая дверями. Заглянула даже во флигель и теплицу. Потом вернулась в ту комнату, где сидел отец. Он так и не сдвинулся с места. И губы его были по-прежнему плотно сжаты.
— Право же, Надя, — сказала она мне, — я готова понять, почему Валентина вылила на него чашку воды. Мне хотелось сделать то же самое. Наверное, он пытался доказать, какой он умный. — Я промолчала. И плотно сжала губы, чтобы не рассмеяться. — Но разговорить его оказалось проще простого. Я спросила его о Королёве и космической программе.
— И чем же все это кончилось? Ты познакомилась с Валентиной?
— Она показалась мне замечательной женщиной. Такой… энергичной.
Видимо, Старшая Сеструха и Валентина чудесно поладили. Валентину привели в восторг Верина стильность и рисовка. А Веру — Валентинина откровенная сексуальность и безжалостность. Они обе сошлись во мнении, что отец — жалкий, безумный и презренный тип.
— А как же перламутрово-розовый лак для ногтей? Шлепанцы на высоких каблуках? «Ролик» на газоне?
— Ну да. Она, конечно, шлюха. И преступница. Но я не могла ею не восхититься.
У меня упало сердце. Я возлагала столько надежд на эту встречу: матримониальная пушка Задчуков — против миссис Эксперт-по-разводам; атласная зеленая установка для запуска ракет — против сумочки «Гуччи». Я поняла, как сильно рассчитывала на то, что Старшая Сеструха повлияет на Валентину. Но теперь осознала, что в некотором смысле они были одного поля ягодой.
— Бедный папа. Он, конечно, со странностями, но я никогда не назвала бы его презренным.
— Да ты посмотри, сколько хлопот он всем доставляет — нам, властям, той же Валентине. В конце концов она поймет, что лучше ей перебраться к кому-нибудь другому. Если б он только мог с самого начала сказать «нет». Но он действительно считал себя подходящей партией для тридцатишестилетней шлюшки. Разве это не достойно презрения?
— Но она же поощряла его. Льстила ему. Рядом с ней он чувствовал себя молодым и сексуальным.
— Он позволял себе льстить, потому что в глубине души верит в свое полное превосходство. Считает себя способным перехитрить систему. Он уже не первый раз занимается чем-то подобным.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты многого не знаешь, Надя. Знаешь, что он чуть было не отправил бабу Соню в Сибирь?
— Я помню, как папа мне об этом рассказывал. Речь шла о пионерах украинской авиации. И еще мама говорила мне, как бабе Соне выбили передние зубы.
После окончания Киевского института гражданской авиации в 1936 году отец хотел поступить в Харьковский университет, где Лозинский со своими коллегами занимался разработкой реактивного двигателя. Но вместо этого его направили на восток — в Пермь, в предгорья Урала, преподавать в советском летном училище. Отец возненавидел Пермь: толпы пьяных солдат; никакой интеллектуальной или культурной жизни; за тысячи километров от дома; за тысячи километров от Людмилы, которая была уже беременна их первенцем. Как добиться того, чтобы его отправили домой? Николай придумал коварный план. Он не сможет пройти проверку органов безопасности. На одном из целой горы бланков, которые необходимо было заполнить, отец сообщил властям, что женат на враге народа. И чтобы представить себя в еще более невыгодном свете, выдумал старшего брата Людмилы — контрреволюционного террориста, жившего в Финляндии и стремившегося свергнуть Советскую власть.
Чекисты не могли поверить своей удаче. Им, естественно, захотелось побольше узнать об этом брате-контрреволюционере. Они арестовали бабу Соню и несколько дней интенсивно допрашивали и избивали ее. Где ее старший сын? Почему он не упоминается ни в одном из ее документов? Что она еще от них скрывает? Она изменница и враг народа, как ее покойный муж?
Соне Очеретко повезло: когда в 1930 году забрали и расстреляли ее мужа, ей удалось спастись бегством. Но это было только начало чисток. К 1937 году волна арестов достигла своей кульминации. Теперь расстрел считался слишком мягкой мерой наказания для врагов народа, и поэтому их ссылали в Сибирь — в исправительно-трудовые лагеря.
На помощь пришла тетя Шура. Она рассказала следователю, как в 1912 году, будучи молодым врачом-практикантом, приезжала в Новую Александрию, чтобы принять у своей сестры первого младенца — мою маму Людмилу. Тетя Шура подписала под присягой заявление о том, что у Сони Очеретко это была первая беременность. Помогло то, что Шурин муж дружил с Ворошиловым.
Но пережившая голод Соня так никогда и не оправилась от этого шестидневного допроса. У нее на лбу, прямо над глазом, остался шрам, а передние зубы выбили. Прежде такая спорая и проворная, теперь она стала неуклюжей, двигалась с трудом и все время нервно моргала. Дух ее был сломлен.
— Конечно, после этого тетя Шура его выгнала. Идти им было некуда, и они вернулись на квартиру бабы Сони. На самом деле такое не прощают.
— Но ведь баба Соня простила.
— Простила ради мамы. Но мама так и не простила его.
— Наверное, в конце концов все же простила. Ведь она прожила с ним шестьдесят лет.
— Она жила с ним ради нас. Ради меня и тебя, Надя. Бедная мама.
Я задумалась: правду ли говорит Вера или всего лишь проецирует на прошлое собственную драму?
— Но, Вера, не означает ли это, что ты собираешься сидеть сложа руки, пока Валентина будет издеваться над нашим отцом? Обирать его до нитки? Возможно даже, убьет его?
— Конечно, нет! Право же, Надежда, как я могу сидеть сложа руки и ничего не делать в подобной ситуации? Мы должны защитить его ради мамы. Хоть от него и мало проку, он все-таки член нашей семьи. Мы не можем допустить, чтобы она одержала верх.
(Так значит, Старшую Сеструху еще рано списывать с корабля!)
— Вера, почему отец постоянно возмущается тем, что ты куришь? У него какой-то пунктик насчет сигарет.
— Сигареты? Он говорил с тобой о сигаретах?
— Сказал, что у тебя на уме только сигареты да разводы.
— А что еще он сказал?
— Больше ничего. А что такое?
— Забудь об этом. Это не имеет никакого значения.
— Очевидно, имеет.
— Надя, почему ты вечно копаешься в прошлом? — Ее голос стал напряженным и хриплым. — В прошлом столько грязи. Как в сточной канаве. Нечего тебе с этим играться. Не вороши былого. Забудь.
18
«ДЕТСКИЙ СТОРОЖ»
Валентина получила приглашение на свадьбу от своей сестры из Селби. Она помахала им у отца перед носом, присовокупив к этому парочку оскорблений. В сопроводительном письме говорилось о том, что будущий муж — сорокадевятилетний доктор, женатый (уже, конечно, не женатый), имеющий двух детей школьного возраста (оба учились в частной школе) и хороший дом с прекрасным садом и двойным гаражом. Безгрудая жена причиняла массу хлопот, но муж был влюблен по уши, так что никаких проблем не возникало.
В двойном гараже стоял «ягуар» и вторая машина — «рено». «Ягуар» хороший, сказала Валентина, но хуже «роллс-ройса». А «рено» не намного лучше «лады». Тем не менее письмо сестры вызвало у Валентины новый приступ недовольства своим богатым, однако никчемным и жадным муженьком и той второсортной жизнью, на которую он ее обрекает.
Пока отец бормотал в трубку, время от времени запинаясь из-за сильных приступов кашля, я украдкой поглядывала на Майка, сидевшего поджав ноги со стаканом пива в руке и смотревшего новости по Четвертому каналу. Он казался таким добропорядочным и милым — слегка поседел, начинает расти брюшко, но все еще интересен: такой любимый, такой — домашний. Но… в голове у меня промелькнула тревожная мысль.
