Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола
Мать корчится на стуле, будто её пнули в бок.
— Будет суд, — продолжает Витале, — потребуется адвокат, вам придётся доказывать вину подсудимого не только на словах, но и на деле, уликами, — он садится напротив нас и впервые поднимает на меня глаза. — Синьорина должна будет подтвердить, что утратила имевшуюся ранее телесную целостность и что не давала, как в этих местах заведено, согласия на фуитину. Её когда-нибудь заставали за разговором с Патерно? Может, она танцевала с ним на площади, у всех на виду? Принимала подарки? Слушала серенады? Когда её похитили, она шла домой одна или с кем-то ещё? Утром это было или в сумерках?
Я закрываю глаза, внутри всё клокочет от ярости. Суд, как я понимаю, будет не над ним, а надо мной.
Витале морщит нос, раздражённо прищуривается, словно ему на лицо села муха, и подводит черту:
— Была бы она моей дочерью, Сальво, знаешь, что бы я сделал? Ровным счётом ничего.
Сломанный каблук, выскользнув у меня из руки, падает на пол.
— Обида пройдёт, дело устроится, — с нажимом произносит Витале, потом берёт с конторки пухлый том в синем кожаном переплёте и, пролистав, кладёт перед отцом. — Уголовный кодекс, статья 544, — чтобы прочесть, ему приходится перегнуться через стол. — «В случае совершения преступления, предусмотренного частью первой и статьёй 530 данного Кодекса, брак, заключённый совершившим преступление с потерпевшей стороной, полностью погашает вину; вышеуказанное верно также и в отношении соучастников преступления; в случае вынесения обвинительного приговора его исполнение и уголовное преследование перечисленных лиц прекращаются».
— И что это всё значит? Ты по-простому скажи, Пиппо! — не выдерживает отец.
— Значит это вот что: после заключения брака вина преступника по закону считается погашенной, а честь девушки — восстановленной, — и Витале захлопывает книгу куда резче, чем это кажется необходимым.
— И это, значит, справедливость? — спрашивает отец, как если бы ему в самом деле было любопытно. Мать сжимает его запястье: за нашу семью всегда говорила она, и сидеть молча ей неуютно.
— Это закон, — сухо отвечает Витале.
— Закон, спасающий подлецов и до конца жизни обрекающий добродетельных девушек на несчастья? Что ж, если это так, придётся его поменять.
— Прямо с утречка и поменяем, а, Сальво? Ты ведь ради этого пораньше встал? — старшина позволяет себе улыбку, но тотчас же снова хмурится и стучит пальцем по книге. — Хочешь суда над Патерно — придётся всё устроить согласно Уголовному кодексу.
Отец, поглядывая на синюю обложку, чешет затылок, словно столкнулся с чем-то, недоступным его пониманию.
— И, кстати, законы эти, если приглядишься, — продолжает Витале, прикурив очередную сигарету, — как раз для того и придуманы, чтобы честных девушек защитить, брак им обеспечить. Чтобы привязать к ним тех, кто только попользоваться хочет, а после бросить с пустыми руками. С другой стороны, ты ведь лучше меня знаешь, как это бывает: молодёжь, что самодурам-родителям подчиняться не желает, именно по фуитине и женится.
Мать, отвернувшись к окну, хватается за горло: должно быть, вспоминает, как её тошнило, пока они с отцом плыли через пролив.
— Ещё случается, что ни у той, ни у другой семьи попросту денег на церемонию и застолье нет, вот они и устраивают фиктивное похищение. Но что, если жених, получив желаемое, передумает? Что будет тогда с… как ты там сказал?.. с добродетельной девушкой? Останется одна, обесчещенная, без мужской заботы, без малейшей возможности жизнь свою устроить? А закон как раз и обязывает мужчину брать ответственность на себя, хранить, значит, верность взятым обязательствам.
— Но Пиппо, я же объяснил: не было здесь никакого сговора! — возражает отец.
Витале пару минут молчит. Слышно только тяжёлое материно дыхание, будто она запыхалась от быстрого бега.
— Я тебе верю, Сальво. Больше скажу: я совершенно убеждён, что так всё и было. Но у меня тоже есть дочь, пускай и несколькими годами младше, и я скажу тебе то, что сказал бы ей. Это слова отца семейства и друга, а не человека в погонах: между нами, сам знаешь, иначе не бывало. Я просто пытаюсь представить себя на твоём месте. Можно? — отец, вздохнув, скребёт подбородок. Витале затягивается. — Допустим, даже с разорённым огородом и птичником ты всё-таки сможешь наскрести на адвоката. Снесёшь пересуды: мы ведь оба знаем, что честь — главным образом желание не опозориться перед соседями. Запрёшь дочь в доме до самого дня суда, а это может занять и целый год. После чего вы явитесь в суд, и девушке придётся прилюдно, во всех подробностях, рассказывать, что именно произошло. Адвокат противной стороны намекнёт судье, чтобы на самом деле она дала согласие и даже встречалась с обвиняемым наедине: мол, поймите, это был акт не насилия, а величайшей любви. И знаешь, чем история закончится? Тем, что лодку присудят тому, кто в ней сидит, — старшина, скривившись, яростно тушит сигарету в пепельнице, так и не сумев на сей раз добиться аккуратного столбика пепла: слишком много размахивал руками. Потом поднимается, идёт к двери, но, вдруг остановившись на полпути, оборачивается ко мне: — Твой отец, будучи всего на пару лет старше, чем ты сейчас, едва не совершил самую большую ошибку в жизни. Я ему тогда вот что сказал: не спеши, Сальво, дай воде отстояться. И тебе я хочу дать ровно такой же совет: ступай домой, остынь. У вас ведь, молодых, в голове столько всякого: любовь, волнение, романтика… Но знаешь ли ты, что такое брак? Это контракт, взаимная выгода. Он тебя содержит, ты хранишь ему верность, ведёшь домашнее хозяйство и окружаешь заботой его самого и его детей. В остальном после свадебных конфетти у каждого из вас своя жизнь. Повезёт, если хотя бы за обедом и ужином видеться будете. Жена — это женщина, которая смогла занять своё место в обществе и в итоге получила чуть больше свободы, чем раньше. Вот если Всевышний сподобит до срока остаться вдовой, тогда, глядишь, она и сможет собой распоряжаться, как ей заблагорассудится. Только разве создана женщина жить в одиночестве, без мужских объятий? Мясо огонь любит — это не я, это природа говорит. Законы могут приниматься и отменяться, а природу не изменишь!
Когда мы выходим из участка, солнце обрушивает на нас удар ещё тяжелее прежнего. Козимино давно исчез, и мы втроём больше не держимся за руки: каждый идёт сам по себе, наедине со своими мыслями. Всё потому, что я родилась девочкой, думаю я. Двадцать лет назад старшина Витале посоветовал отцу нарушить традицию и вместо того, чтобы пристрелить убийцу брата, подать на него в суд. Мне же он велел вернуться домой и выйти за человека, который меня оскорбил.
Отец снова погружается в молчание. Мать бредёт, опустив голову, я слышу только, как она без конца бормочет: мир как стоял, так и стоит. И она права.
51.
Голову всё-таки напекло, и сумрачный дом становится для меня просто оазисом свежести. Я сразу ложусь в постель, а мама, усевшись в соседнее кресло, принимается замачивать тряпки для компрессов мне на лоб, пока всё растущий жар не погружает меня в сладкое забытьё.
В дверь стучат.
— Не открывай никому, Сальво! Ишь, комедия им тут! — вопит мать. Я слышу, как она кружит по комнате, словно волчица у норы с детёнышами, как, прогоняя полуденный зной, хлопает оконными створками. — Священник, карабинер, сваха… все своё гнут, — и, уже отцу: — Прав ты, что попусту рта не раскрываешь!
Может быть, это лихорадочный бред, но такие слова я слышу от неё впервые.
— Столько усилий, чтобы вырастить дочерей в чистоте, и что в итоге? Одна заперта в четырёх стенах каким-то проходимцем, другой воспользовался негодяй, наполовину преступник! — сняв двумя руками тряпичный компресс, она полощет его в стоящем возле кровати тазике, отжимает и снова прикладывает ко лбу. — Мы всё потеряли: землю, птичник, достоинство! Так что же нам осталось?
Я чувствую, как телом овладевает слабость. Голос матери доносится теперь издалека, словно сквозь сон.
