Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
– Ты можешь тут пока и отдохнуть... И я бы за компанию, а то, ты знаешь, служба... – вновь замолчал и неуверенно подсел к ней на топчан. – А что, с Сочихиным вы как? Ты его, наверно, вспоминаешь. Он, думаю, душевный был, но я не замечал. Я ж его только по службе знал. – Он говорил отрывисто и беспокойно, словно докладывал, и, наконец решившись, опустил ей руку на колено. Мария обреченно задышала. – Я и не знал, что у него там, на гражданке, кто-то есть. Он был бобыль, из части ни ногой, разве по праздникам и в отпуск... – усы Абросова уже кололи ухо; Мария думала: «Ну хоть бы это ненадолго», – уж больно ей хотелось спать; Абросов, приобняв ее за плечи и притиснувшись, однако, все тянул и знай себе бубнил: – По службе мы друг другу помогали, а по душам ни разу не поговорили. – И Мария, чтоб его поторопить, сняла с макушки тюбетейку и сама взялась за пуговицы блузки.
Скрип топчана был неприятен, коровы за фанерной стенкой волновались, в остальном Мария не испытывала сильных неудобств: Абросов был негруб, скорее вял и ровен, словно спал; она сама уснула, не дождавшись, когда он ее оставит; ей снился скрип; когда она проснулась, лица Абросова над нею не было, а был солдат Смыкалов – как только она глянула ему в глаза, он их испуганно зажмурил. «Куда ты так торопишься? – устало отвернувшись к портрету маршала, подумала Мария. – Молоденький совсем, в казарме заперт на три года, повезло тебе – так не спеши, дурак». Хотела было вслух сказать ему об этом, но не успела: пискнув, он притих, потом сполз с топчана и принялся поспешно одеваться. Не глядя на нее, сказал:
– Тебе пора идти по-быстрому. Скоро пять часов, придут доить, тебя увидят – мне хана от старшины.
– Дали б денежку на билет, – попросила Мария, застегивая блузку и надевая тюбетейку. – Мне, чтоб ты знал, еще до Пскова добираться.
– Откуда у солдата деньги? – сказал Смыкалов. Он ее вывел, озираясь, из сарая, почти бегом увлек к забору из чугунных прутьев, впаянных внизу в кирпич. Густой и теплый дух деревни, исходящий от сарая, здесь слабел; луг за забором дышал предутренней холодной сыростью. Смыкалов, пробуя наощупь и шатая, нашел заветный прут в заборе, легко и аккуратно вынул из паза, отвел его, помог Марии выбраться наружу, сказал «бывай» и осторожно вставил прут обратно.
Туман лип к телу, и Марии не терпелось поскорей умыться – не абы как, а с ног до головы. Она спешила выйти по шоссе к мосту через Вязовенку и к месту у моста, где пару лет назад она купалась, и дно там было, помнилось ей, чистый песок. Она сжималась на ходу от холода, готовила себя к тому, чтоб не робея бухнуться в ледяную воду – к ее досаде, берега Вязовенки оказались все обсижены удильщиками, и на мосту, пускай рассвет лишь начинал еще сочиться сквозь туман, уже вовсю стояли рыбаки. Мария, неумытая и злая, шла по мосту, и рыбаки, забыв о поплавках, глядели на нее. Не спится вам, зло думала Мария, небось, и поплавка еще не разглядеть, к тому ж в тумане; нет, приперлись, а мне теперь четыре километра топать грязной до Щепца... И все четыре километра, пока таял туман, нагретый солнцем, вскипающим справа за далеким лесом, она бранилась, вспоминая силуэты рыбаков: вот ты и ты, и мне неважно, кто из вас карповский, кто оловяшкинский, а кто из Острова – вы зачем не спите, ради окушка? Нет, только лишь затем, чтобы не дать мне сполоснуться, больше ни за чем... Вот Теребилов – что, он кочегар? Григорий – он старик? Та тетка с клипсой – «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха»? Зачем они? А только лишь затем, чтобы меня сюда забросить, больше ни за чем... Или Абросов – что, он старшина? Смыкалов тот молоденький – солдат? Есть они, нет их – и без них полно кому от немцев и от янков защищать; зачем они?.. А вот затем, чтоб я могла сейчас идти, пока не голодая и не падая, и думать: скоро ли Щепец и холодна ли чистая его водичка.
Щепец был тепл – теплее утреннего воздуха, теплей росы на сплошь зеленом и, к радости ее, совсем безлюдном берегу. Раздевшись возле моста догола, Мария вошла в воду и, погружаясь с каждым шагом, дошла по дну до середины. Облако мальков плыло вокруг нее. Слева за изгибом реки высился мост железной дороги, его стальные перекрытия сияли. Мария двинулась к нему; мальки вились, снуя у самых губ; течение реки вело ее, толкало в спину мягко и упорно; ноги утопали в теплом иле, порой ступали в пустоту, теряли дно, и Мария плыла. Вновь находила дно стопой и шла, упорствуя и покоряясь упругому току воды. Она устала и в густой тени моста нырнула, не зажмуривая глаз. Вода на глубине была полна такой тишины, такого тихого свечения и свежести, что страшно было возвращаться из нее наверх. Но вдруг вода заговорила, заорала, забила в рынды, в рельсы, потом и в тяжко дребезжащие, словно поврежденные, колокола, – в ответ им громко колотилось перепуганное сердце. Мария забарахталась. Всплыла, хлебнув воды, на воздух. Он грохотал над головой дрожащим, стонущим железом. Мария плыла к берегу, боязливо поглядывая вверх. Черные цистерны, лоснясь и грохоча, шли по мосту через Щепец.
Вернувшись берегом по холодку к шоссейному мосту, Мария наскоро оделась. Умытая и легкая, она теперь считала себя вправе оказаться среди людей и попытаться сесть на поезд. Разъезд Щепец был в стороне неподалеку, но редко какой поезд там делал остановку, поэтому Мария решила по шоссе дойти до Дуловской. Верные десять километров до этой станции ее, прошедшую полсотни с лишним, не пугали.
Она шла быстро, как могла, стараясь не озябнуть, но и стремясь быть в Дуловской, прежде чем начнет, поднявшись высоко, печь голову и мучить солнце. Она предполагала повстречать на станции толпу людей, как и она, ждущих поезда на Псков, и с каждым шагом, с каждым взгорбием шоссе толпа ей представлялась все яснее и пестрее, люди из толпы подробнее: пока без лиц, уже с приятными улыбками на месте лиц и с голосами. Мария будто слышала их голоса, не разбирая слов, ленясь придумать им слова и предвкушая, как она сольется с этой утренней толпой, как за веселым свойским разговором станет непременной ее частью, настолько нужной, что кто-нибудь поделится с ней дорожным завтраком, каким-нибудь яичком, а кто-то скинется ей на билет или, сговорившись меж собой, собой прикроет, втиснет внутрь вагона и спрячет от проводника.
Едва свернув с шоссе налево к Дуловской, Мария поняла то, в чем скоро убедилась и воочию: на станции ей будет одиноко, и при посадке ей никто, пожалуй, не поможет. Больно уж беззвучно, сонно было в Дуловской; одни шмели гудели над платформой; домашне пахло пиленой березой, опилками сосны, смолою шпал; обходчик вдалеке лениво погромыхивал кувалдой; никто кроме Марии отсюда в Псков не собирался. Казалось, ей везло: еще и не приноровилась ждать, как вдруг запели рельсы; поезд зашумел вдали, плавно приблизился, и черный паровоз, подойдя, встал, выпустив пары. Но на беду в дверях всех шести вагонов уже стояли, заслонив собою вход в вагон, немолодые проводницы, все как одна в форменном кителе, – и все они смотрели на Марию.
Не в силах выбрать, куда ткнуться, Мария пометалась вдоль вагонов взад-вперед, теряя время. Паровоз, дразня ее, уже посвистывал, подергивал сцеплениями, и проводница третьего вагона вдруг показалась ей рыхлее и податливей других. Да оказалась твердой. На просьбу: «Тетенька, пусти», не разжимая губ ответила:
– Билет.
– Не успеваю, – попыталась уломать ее Мария, – вы ж отправляетесь.
– Успеешь, – презрительно сказала проводница. – Мы пять минут стоим, а касса вон где – два шага.
Мария пробовала заканючить: залепетала что-то, что самой досадно было слышать, и, не слушая себя, из собственных бессвязных слов улавливала лишь «ноженьки», «обчистили», «сестра», «ребятки ждут» и «тетенька».
Тетенька ей отвечать не стала. Вцепившись в поручень, вся подалась вперед и, повернувшись к проводнице четвертого вагона, заорала:
– Ты поняла, как обнаглели? Просадят все, пропьют, а ехать надо. На жалость жмут – а что, нам больше некого жалеть? Вон сколько сирот от войны осталось – они что, все едут без билета?
– В милицию их сдать, – ответила спокойно проводница из четвертого, – бродяжат тут, а это не положено. За это полагается под суд. Разве не так?
– Так, но смотри: они в тюрьме на государственные денежки живут, то есть на наши. Мы здесь за них горбатимся, а им что тут на шаромыжку, что там задарма; из тюрьмы приходят: морды, как репа, жопу наели – и опять за свое; я б их лучше всех расстреливала.
– Ты ж нестарая еще, – принялась увещевать Марию проводница первого вагона, – мы, погляди, и то старее. Стыдно не работать. Глянь, руки у тебя, как лопаты. Стыдно.
– Я, тетеньки, работаю, – сказала им Мария, но проводница третьего вагона ее свирепо оборвала:
– Отойди, не то засвищу!
– За что свистеть? – обиделась Мария.
– Ты знаешь, – проводница вынула свисток и повертела им перед собой, как если б делала козу младенцу. Лязгнули сцепления, зашелся свистом и шипеньем паровоз, и проводница уплыла; поплыли мимо окна; люди в них, те, что не спали, глядели на Марию безучастно, некоторые хмуро, а кто и сквозь нее, ее не видя...
