Анатолий Приставкин - Солдат и мальчик
Боня кончил стихи. Последние слова вызвали бурную овацию. Однорукий тоже застучал ладонью по коленке.
– А винтовка? – спросил Андрей. – Винтовка у тебя была?
Однорукий коротко взглянул на него.
– Как же без винтовки! Я же говорю, патроны только кончились.
– А дальше?
– А что дальше?
– Дальше-то как?
– Как-как… Вперед пошли. С отчаяния, что ли. Никакого приказа, понимаешь, не было. Взводный как заорет, в Гитлера, его мать, и так далее, и с наганом вперед… А мы за ним. Ура!.. Шли, орали, а потом товарищ мой упал… Вот и все.
– А винтовка? – повторил Андрей. – Где винтовка? Однорукий пожал плечами, удивляясь такому навязчивому вопросу.
– Не до винтовки, браток, меня едва вытащили. Эх, была бы рука цела, а винтовка бы к ней нашлась!
Наклоняясь к однорукому, – тот смотрел на сцену, где дети танцевали матросский танец «Яблочко», – Андрей, будто оправдываясь, пояснил:
– А я, понимаешь, не воевал… На фронт еду. Однорукий кивнул машинально. Повернулся, с любопытством уставился на Андрея. Но смотрел не так, как раньше, не было в его взгляде отношения равного с равным.
Возможно, Андрею, чувствительному ко всяким мелочам, только показалось это. Но уж точно, было в глазах однорукого пытливое любопытство. Необстрелянный, не нюхавший, не зревший этого ада в глаза… Каков ты будешь там? И каков будешь после него?
А произнес он:
– Ну, ну! Валяй! Войны на всех хватит! Андрею стало тяжело сидеть в зале. Показалось, что душит его острый больничный запах. Не мог бы сознаться даже себе, что дело тут не в обстановке, а в случайном разговоре, который он сам же завел.
Нет, даже не в нем, а в соседе одноруком, в его, как ни странно, нынешнем, коротком благополучии, благодушии, что ли, которые позволяли ему быть разговорчивым, даже добрым. Ибо ничего не сказал Андрею дурного по поводу стыдного откровения новобранца. А мог бы, имел, как говорят, право. Андрей встал, выбрался в коридор. Слышалась песня, знакомая по кинофильму:
Стою я рано у окошка,Туман печалит мне глаза,Играй, играй моя гармошка,Катись, катись, моя слеза…
Андрей стоял прислонясь к косяку и прикрыв ладонью глаза.
Эти детские беззащитные голоса… Знали бы сами ребята, как их больно слушать! И этот разговор с одноруким лег новым бременем, новой виной на его душу. Копится счет, и нечем на него пока ответить.
По коридору, шаркая, прошла невысокая женщина, встала около Андрея.
– К нам? – спросила улыбаясь.
Андрей посмотрел, не сразу вспомнил маленький домик, в котором побывал он в первый день своих бесконечных поисков, и Витькину маму.
Поздоровался, объяснил, что пришел сюда с детдомовцами.
– А как ваше ружье? – спросила женщина. В белом стираном халате, в косыночке выглядела она здесь более домашней, чем у себя дома. Андрей вспомнил, что зовут ее Нюрой.
– Неизвестно, – ответил он.
– А я здесь кручусь, – произнесла Нюра. – И ночую. Зимой много поступило солдатиков, да тяжелых таких, не дай бог…
– Видел, – сказал Андрей.
– Где видели? В зале? Там починенные, они жить будут. А те, которые у меня, на концерт не ходят, а как мясо лежат. Паленые, где что – не разберешь. Видать, сильно стреляли на передовой, что столько накалечили, а?
Уходя, добавила:
– И что говорить, мы жалуемся на бабью нашу долю… А мужицкая, если посмотреть, нисколько не лучше. Кромсают по-всякому, и бьют, и бьют… Кто же хлеб сажать после войны будет?
Нюра махнула рукой, пошла, Андрей сказал ей вслед; – До свидания.
Она обернулась, ответила:
– Нет уж, не надо скорого свидания. И никакого не надо! К нам лучше не попадайте!
– 21 -
Детдомовцы высыпали во двор.
Тут и раненые поджидали, робко тянули в сторону, чтобы выспросить о родне, искали земляков. Совали печенье, хлеб, сахар, ребята с оглядкой брали.
К вечеру белые корпуса госпиталя будто поголубели. В густых еловых зарослях накапливались сумерки. Сильней запахло молодой зеленью.
Солдат разыскал Ваську, взял за плечо:
– Мне, понимаешь, нужно кой-куда сходить… Ненадолго.
– Я пойду с тобой, – сказал сразу мальчик,
– Но у меня дела, Василий.
– Все равно, – упрямо повторил он. – Я провожу. Ладно?
Боня подошел к ним, поглядывая на солдата, спросил:
– Сморчок! На ужин идешь?
– Нет, – сказал Васька. – У нас тут дела.
– Тебе оставить?
– Спасибо, Бонифаций, – поблагодарил Васька. – Ты пайку забери себе, а баланду отдай Грачу, его за стекло наказали…
Боня раздумывал. Сразу видно, что он добрый малый, не обрадовался лишней пайке.
– Ладно. Ты, Сморчок, не зарывайся, – предупредил. – Исключат, смотри!
– Я не боюсь, – отвечал Васька и посмотрел на солдата.
С солдатом он действительно не боялся.
– Кстати, – сказал Боня, – тебя Сыч спрашивал!
– Я знаю, – отвечал Васька. И опять почувствовал, как защемило у него внутри.
– А это кто? – спросил Боня про солдата.
– Дядя Андрей, – неопределенно сказал Васька. – С фронта ко мне приехал.
– Родственник?
Слово «родственник» было в детдоме как пароль в какую-то другую жизнь. Не сразу, но хоть когда-нибудь.
– А ты как думал? – соврал Васька. Тут уж не соврать он никак не мог.
Боня вздохнул, посмотрел на солдата.
– Повезло тебе. А у меня никого нет.
– И у меня тоже не было! – простодушно воскликнул Васька. – А он, значит, взял и приехал!
– Я сразу заметил, что вы похожи, – сказал Боня.
– Правда?
– Прямо копия.
– Вообще-то родственники всегда похожи, – философски заметил Васька. И тоже посмотрел издалека на солдата. А вдруг и в самом деле они похожи. Вот ведь фантастика! Второй раз говорят!
Лохматая закричала ребятам, и строй двинулся к центральным воротам по широкой асфальтированной дороге, А Васька и солдат направились коротким путем к своему лазу.
Васька шел и орал песню:
Горит в зубах у нас большая папироса,Идем мы в школу единицу получать,Пылают дневники, залитые чернилом,И просим мы учителя поставить пять!
Ученики, директор дал приказ,Поймать завхоза и выбить правый глаз!За наши двойки и колы,За все тетрадки, что сожгли,По канцелярии – чернилками – пали!
Настроение у Васьки было наилучшее. Концерт удался, а дядя Андрей взял его с собой. Но главное – детдомовцы увидели его с солдатом.
Пусть знают, Васька не какой-нибудь доходяга, заморыш или безродный, которого можно прижать к ногтю. Васька полноценный человек, потому что он не один. Оттого-то лишний раз Васька продемонстрировала перед всеми и перед Боней свой уход с солдатом, свое небрежение пайком. Так может поступать занятый и| уважающий себя человек.
Будет теперь разговоров в спальне!
А выгнать Ваську не могут, куда его выгонишь… Ему, как нищему, терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет. Детдомов в Подмосковье напихано видимо-невидимо. Государство подрост оберегает, как лесник саженцы в погорелом лесу.
Беспризорный знак – лучший пропуск в роно, знавал Васька и это учреждение. Засуетятся, приветят, на место сопроводят. Да не только по служебной обязанности, а по естественному состраданию к детям.
Что греха таить, бездомные знали свое преимущество и умели пользоваться им. Васька тоже пользовался.
Шли солдат и Васька по тропе, навстречу попадались перевязанные солдатики. Кто гулял, кто первые желтенькие цветы нюхал. Один раненый медицинскую сестренку в кустах обнимал. А еще один лег под деревом и тянул через соломинку березовый сок. Поднял задумчивые голубые глаза на Ваську с солдатом и продолжил свое бесхитростное занятие.
А небось месяц-другой назад притирался к земле не так, под навесным огнем. Землю носом пахал, молил несуществующего бога пронести смерть мимо. Пронесло, да не совсем. Теперь-то он барин, лежит, наслаждается. Тянет прохладный, пахнущий древесным нутром сладковатый сок, и ничего ему больше не надо в жизни. Блаженное состояние – пить сок в тишине госпитальского парка, после оглушительных боев…
Оглянулся Андрей, позавидовал, что ли.
И Васька оглянулся, углядел под лежащим разостланную шинельку.
– А кленовый сок слаще, – сказал он. – Шинель-то, дядя Андрей, где забыл?
Солдат спокойно отвечал, что шинель свою продал.
– Как продал? – изумился Васька, остановившись на тропинке.
– Продал, Василий. Деньги нужны.
– Вот еще, – протянул тот. – Деньги и так можно достать. А шинель – форма, как без нее жить.
– Что шинель… Вон руки-ноги люди теряли, а живут. Потому что душа в них живая осталась.
– Души нет, – сказал Васька. – Это поповские выдумки.
– А что же есть?
– Внутренности!
– И все?
– Ну, кишки еще. А знаешь, дядя Андрей, как нужно кричать, когда тебя лупят?
– Как?
Васька преобразился, будто втрое уменьшился, застонал, заныл, заблеял тоненько:
– Дяденька, не бейте, я семимесячный… Не бейте, я малокровный…
