Ежи Косинский - Раскрашенная птица
Лабина так и не узнала, как ее муж приобрел свои сокровища. Лаба никогда не рассказывал, где он провел целый год. Никто не знал, где он пропадал, чем занимался, какой ценой было добыто это добро. В деревне знали только во что Лабе обошлась его пропажа.
Ни вор, ни украденные вещи так и не нашлись. Когда я жил там, в деревне все еще ходили слухи, что Лабу обокрал чей-нибудь обманутый муж или жених. Другие утверждали, что это дело рук какой-нибудь болезненно ревнивой женщины. Многие в деревне намекали на Лабину. Слыша такое обвинение, она мрачнела, у нее начинали трястись руки. Она набрасывалась на обидчицу, впивалась в нее ногтями и зеваки с трудом разнимали их. Вернувшись домой, Лабина напивалась до беспамятства и, горько плача, прижимала меня к груди.
Во время одной из таких драк у нее не выдержало сердце. Когда я увидел, что несколько человек несут к лачуге ее неподвижное тело, я понял, что мне пора уходить. Набив комету тлеющими углями, я схватил бесценный галстук, который Лабина спрятала под кроватью, тот, на котором повесился Красавчик Лаба, и ушел в лес. Было общеизвестно, что веревка, на которой повесился самоубийца, приносит удачу. Я решил, что никогда не потеряю Лабин галстук.
15
Лето уже почти закончилось. На полях снопы пшеницы были сложены в копны. Крестьяне работали так напряженно, как только могли, но им не хватало коней и быков, чтобы побыстрее убрать урожай.
Недалеко от деревни обрывистые речные берега соединял высокий железнодорожный мост. Его охраняли установленные в бетонных дотах тяжелые пулеметы.
По ночам, когда высоко в небе гудели самолеты, все на мосту затемнялось. Утром жизнь на мосту возобновлялась. Солдаты в касках занимали свои места у пулеметов, а на поднятом в самой высокой точке моста флаге на ветру извивалась угловатая свастика.
Однажды, душной ночью, откуда-то издалека донеслась автоматная стрельба. Приглушенный расстоянием звук вспугнул птиц и людей и затих над полями. Где-то далеко мигали яркие огоньки. Люди выходили из домов. Мужчины, наблюдая искусственную зарю, потягивали трубки и говорили:"Фронт приближается". Другие добавляли:"Войну-то немцы проигрывают". Разгорались споры.
Некоторые крестьяне говорили, что когда придут советские комиссары, они по справедливости разделят землю между всеми, отобрав ее у богатых, отдадут бедным.
Другие горячо возражали. Они божились на распятии и кричали, что Советы все – даже жен и детей, сделают общим. Они глядели на зарево на востоке и кричали, что Красные отвратят людей от алтаря, что люди забудут заветы предков и будут жить в грехе, пока Господь не превратит их в соляные столбы.
Брат схватывался с братом, отцы замахивались на сыновей на глазах у матерей. Невидимая сила делила людей, разбивала семьи, будоражила умы. Только старики не теряли головы и призывали дерущихся к миру. Они кричали писклявыми голосами, что на земле уже достаточно войны, чтобы начинать ее еще и в деревне.
Грохот за горизонтом приближался. Его продвижение охладило спорщиков. Люди вдруг забыли о советских комиссарах и Божьем гневе и стали поспешно рыть ямы в амбарах и погребах.
Они прятали там масло, свинину, телятину, рожь и пшеницу. Одни тайно красили в красный цвет простыни, чтобы приветствовать новую власть; другие в это время припрятывали в укромные места распятия, иконы и изображения Иисуса и Девы Марии.
Неужели действительно приближалась Красная Армия? Толчки в земле напоминали биение сердца. Я спрашивал себя, почему же соль так дорого стоит, если Бог легко может превратить грешников в соляные столбы? И почему он не превратит нескольких грешников в сахар или мясо – крестьяне нуждались в этих продуктах не меньше, чем в соли.
Лежа на спине, я смотрел на облака. Мне чудилось, что я плыву вместе с ними. Если это правда, что женщины и дети станут общественной собственностью, значит у каждого ребенка будет много отцов и матерей и еще больше братьев и сестер. Это было слишком хорошо, чтобы надеяться на такой исход. Принадлежать всем и каждому. Куда бы я ни пошел, многочисленные отцы будут гладить мою голову сильными ободряющими руками, многочисленные матери будут прижимать меня к груди, а многочисленные братья будут защищать меня от собак. Я же буду присматривать за младшими братишками и сестренками. Мне казалось, что крестьянам нечего было так бояться.
Облака набегали друг на друга, темнели и снова становились светлее. Там, далеко вверху над нами, правит миром Бог. Теперь я понял, почему у него не хватает времени на такую мелкую черную букашку, как я. Он был занят огромными армиями, неисчислимым множеством сражающихся людей, животных и машин. Ему приходилось решать, кто победит – а кто проиграет, кому жить – а кому умирать.
Но если Бог действительно предопределяет будущее, почему же крестьяне беспокоятся о вере, церквях и священниках? Если советские комиссары действительно хотят разрушить их церкви, осквернить алтари, убить священников и покарать праведников, то Красная Армия не имеет никаких шансов выиграть войну. Даже самый переутомившийся Бог не мог проглядеть такую опасность для Его народа. Но значит ли это, что верх одержат немцы, которые тоже разрушали церкви и убивали людей? С точки зрения Бога лучше было бы, чтобы все проиграли войну, потому что все воюющие несли смерть.
"Общественное пользование женами и детьми, " – говорили крестьяне. Это звучало довольно непонятно. Но, как бы то ни было, размышлял я, советские комиссары просто не могут не включить меня в число детей. Хотя ростом я был ниже большинства восьмилетних ребят, мне было уже почти одиннадцать и меня тревожило, что русские могут принять меня за взрослого, или, по крайней мере, не причислить к детям. Я был немым. К тому же, что-то случилось с моим желудком и иногда еда совсем не переваривалась. Я обязательно должен был стать общей собственностью.
Однажды утром, я заметил на мосту непривычное оживление. Солдаты в касках снимали пушку и пулеметы, спускали немецкий флаг. Затем, большие грузовики уехали на запад, затихли грубые немецкие песни. «Убегают,» – говорили крестьяне. "Они проиграли войну, " – шепотом добавляли те, кто посмелее.
В середине следующего дня в деревню въехал конный отряд. Всадников было около сотни, а может и больше. Это были великолепные наездники – им не нужна была сбруя и, казалось, что они срослись с конями. Они были одеты в зеленую немецкую форму с блестящими пуговицами и надвинутыми на глаза пилотками.
Крестьяне сразу узнали их и в ужасе закричали, что едут калмыки и нужно прятать женщин и детей. Уже несколько месяцев в деревне рассказывали ужасные истории об этих всадниках, которых обычно называли калмыками. Крестьяне говорили, что когда победоносная немецкая армия завоевала большую часть советской страны, к ней добровольно присоединилось много калмыков. Они ненавидели красных и пошли к немцам, которые позволяли им грабить и насильничать, как было принято по калмыцким военным обычаям и как по их традициям подобало поступать мужчине. Поэтому калмыков посылали в города и деревни, чьих жителей нужно было покарать за непокорность и туда, куда уже подходила Красная Армия.
Калмыки ворвались в деревню на галопе, пригнувшись к лошадям, пришпоривая их и резко покрикивая. Из-под расстегнутой на всадниках формы виднелась коричневая кожа. Некоторые скакали без седел, кое у кого на боку висели тяжелые сабли.
Деревню охватило дикое смятение. Было уже слишком поздно бежать в лес. Я с острым любопытством рассматривал всадников. У всех были черные, лоснящиеся, блестящие на солнце волосы. Черные до синевы, они, как и глаза, и смуглая кожа всадников, были даже темнее моих. У них были большие белые зубы, высокие скулы и широкие, будто припухшие лица.
Некоторое время я смотрел на них с гордостью и чувством удовлетворения. Ведь эти горячие всадники были черноволосы, черноглазы и смуглокожи. Они отличались от деревенских жителей, как ночь ото дня. Увидев смуглых калмыков, белокурые жители деревни обезумели от страха.
Тем временем всадники рассыпались по деревне. Один из них, коренастый расхристанный человек в офицерской фуражке, выкрикивал приказы. Калмыки спрыгивали с лошадей, привязывали их к изгородям. Из-под седел они доставали мясо, которое готовилось во время езды на тепле от лошади и седока. Они ели серо-голубое мясо и большими глотками запивали из объемистых, сделанных из тыквы, бутылок.
Некоторые из них приехали уже навеселе. Они заходили в дома и вытаскивали не успевших спрятаться женщин. Их мужья, вооружившись косами, пытались защитить их. Ударом сабли калмык зарубил одного из них. Остальные хотели убежать, но их догнали пули.
Калмыки рассыпались по домам. Отовсюду доносились крики. Я забрался в небольшие густые заросли малины прямо в центре площади и распластался там, как червяк.
На моих глазах деревня взорвалась в панике. Мужчины пытались защитить дома, в которых уже хозяйничали калмыки. Еще раздались выстрелы; по площади кругами бегал раненый в голову, ослепленный собственной кровью человек. Его зарубил калмык. В разные стороны, сигая через заборы и ямы, разбегались перепуганные дети. Один мальчик заскочил в малину, но, увидев меня, выбежал назад и попал под лошадь.
