Ирина Волчок - Прайд окаянных феминисток
— Учись, я не против, — говорил врач недовольно. — Все равно какие-никакие корочки пригодятся потом… А детский сад тебе зачем? Вот дурь-то! Зарплата — слезы, времени отнимают прорву, перспектив никаких. На спорт надо ставку делать. С твоими данными давно уже можно было бы выйти на другой уровень… На мировой уровень, да. Если бы ты всерьез относилась к собственной судьбе…
— Толик, — убеждала его Наталья. — Я всерьез отношусь! Ну как ты не понимаешь? Спорт — это ведь только спорт, при чем здесь судьба? Ну, побегаю еще, постреляю… А потом? Для биатлона я уже сейчас тяжеловата, худеть мне трудно и… не хочется. А стендовая… Ну, чего там еще достигать? Всего, чего можно, я уже достигла, дальше мне не интересно. Смысла не вижу. А работа — это как раз судьба. Мне детский сад нравится, я всю жизнь там работать хочу. Чем не перспектива?
— Рассуждаешь, как старуха, — сердился Толик. — Еще о пенсии вспомни! С твоими данными к золоту надо стремиться! В чемпионы мира! И не меньше! У тебя что, вообще никакого честолюбия?
— Ну, почему это никакого? — неосторожно сказала она. — Может быть, я когда-нибудь заведующей в нашем садике стану.
На самом деле она и заведующей становиться не собиралась, ей и так ее работа нравилась. Очень. А Толик взбесился.
— Я тебя заставлю делать то, что надо! — орал он. — Я тебя переломлю! Я тебя на веревке в чемпионы вытащу! Ты у меня рысью за медалью побежишь!
Раньше она даже не догадывалась, что он умеет так орать. Так багроветь, выпучив глаза, топать ногами и брызгать слюной. И было бы из-за чего… Очень хотелось тоже разораться как следует, но Наталья сдержалась, все-таки опыт работы в детском саду уже тогда давал себя знать.
— Ты почему на меня кричишь? — спросила она строго, но совершенно спокойно. — Кричать нельзя, это нехорошо.
Он замолчал, все еще тараща глаза и шлепая губами, потом шагнул к ней, больно схватил за плечи и прошипел в лицо:
— Ты будешь делать, что я скажу… Никакого детского сада… Никакой работы… Завтра уволишься.
— Почему я должна делать, что ты скажешь? — опять очень спокойно спросила Наталья. — Ведь я же тебе не запрещаю ходить на работу… И вообще не диктую, что делать и как жить.
— Что? — удивился он. — Ты мне запрещать будешь? Диктовать? Чтобы мне какая-то баба диктовала?!
Он даже засмеялся, и поэтому последующее явилось для Натальи полной неожиданностью. Он сильно толкнул ее, и она упала — не опасно, поперек разложенного дивана, ни обо что не ушиблась, даже, кажется, и не испугалась. Только сразу почему-то отключилась. Врачи «скорой» думали, что она потеряла сознание, и Толик тоже так думал, потому «скорую» и вызвал. А она просто заснула. Закрыла глаза — и заснула. За одну секунду. Ее пытались привести в чувство, но она просыпаться не хотела. Так и проспала сутки с температурой под сорок, а потом — еще неделю с перерывами, с уже не очень высокой температурой, а потом совсем проснулась, сильно похудевшая и слабая, потребовала закрыть больничный и стала собираться на работу. Толик не запрещал, смотрел настороженно и вроде даже тревожно, попытался что-то объяснить: он не нарочно, он не хотел, он не думал, что так получится…В общем, наверное, это он так извинялся. Ну и хорошо. Раз осознает — значит, можно простить. Она и простила.
Это была ее первая ошибка. Или первой ошибкой было то, что она вообще вышла за него замуж? Что теперь об этом думать… Да и кто в восемнадцать лет не делает подобных ошибок? Еще и серьезнее ошибки делают, и не только в восемнадцать. Выходят за кого попало, а потом терпят что попало всю жизнь. Она хоть не всю жизнь терпела…
Потом Толик еще несколько раз пытался вернуться к теме спортивной карьеры. Уже без криков, очень осторожно, аргументы приводил. Весомые. Например, квартира. Ну, кто бы дал девятнадцатилетней девчонке двухкомнатную квартиру, если бы она не стала мастером спорта и гордостью области? Никто бы не дал. А вот если она станет чемпионом… Пусть даже не чемпионом мира, а хотя бы России… Вот где возможности открываются! Все будет, все! И новая квартира, и машина, и деньги, и тренерская работа в перспективе, и заграница, и еще черт знает, какие возможности! На дворе был девяносто первый, возможностей не было вообще никаких, и Наталья ясно видела, что дальше будет, мягко говоря, не лучше. Толик этого не видел. Он был совершенно уверен, что стоит ей выйти в чемпионы — и тут же им обломится большой и жирный кусок, которого хватит на всю оставшуюся жизнь. Сам он добывать большой и жирный кусок как-то не очень стремился. Спортивный врач — хорошая работа. Спокойная. Без ночных дежурств, срочных вызовов и многочасовых стояний за операционным столом. А зарплата… Ну, что зарплата, все-таки не хуже, чем у других. И зачем думать о его зарплате, если Наталья может выйти в чемпионы — и все, и будут они оба кататься, как сыр в масле, не вспоминая, какого числа должны выдавать эту позорную зарплату…
А потом числа, по которым должны выдавать эту позорную зарплату, вообще исчезли. Даже этой позорной зарплаты они не видели месяцами. Толик работу бросил — какой смысл в работе без зарплаты? Наталья детский сад бросить не могла, это уже был ее дом, ее семья, ее дети. Как все это можно бросить? Тем более что и так половина воспитателей и нянечек уволились, кое-кто пошел на рынок торговать, кое-кто — в няни к детям богатеньких буратино. Наталья тоже няней подрабатывала, по выходным и по вечерам после работы. Все равно жили впроголодь. Если бы не мамин огород в деревне, так и голодали бы, наверное. Бабушка Толика тоже огородом помогала, только ведь на двух огородах так пахать надо было… Ни Натальиной маме, ни бабушке Толика это было уже не под силу. А Толик в земле пачкаться не собирался — не мужская эта работа. Вот Наталье самой и приходилось разрываться между несколькими работами. Ничего, она всегда сильная была. Спорт все-таки кое-что дает в этом отношении, что ни говори… Тогда они с бабушкой Толика и подружились по-настоящему, раньше-то бабушка не очень стремилась поддерживать родственные отношения, годами ни сына, ни невестки, ни внука не видела. Она-то сына и внука вырастила, выкормила, выучила, всю жизнь жилы рвала, чтобы в люди вывести, а они и с днем рождения ее ни разу не поздравили. И в какие же это люди она их вывела? Ну, сама и виновата. Повинилась в свое время, поплакала, помолилась, поболела сердцем — да и решила, что раз уж она им чужая, так и они ей тоже пусть чужие будут. Так этого и держалась, так и о Наталье думала. А в лихое время с помощью сунулась, вот так. Сын с невесткой не поняли, решили, что это к ним мать за помощью обращается. Удивились: какой огород? У них не такое положение, они большие люди, при всем честном народе на материном убогом огороде копаться не могут. Ты, мать, людей найми, сейчас за бутылку тебе и вспашут, и посеют…Вот на бутылку дать можем, даже на две. Не хватит расплатиться — еще приходи, мы всегда поможем, чем можем, не чужие все-таки…Отец Толика, большой человек, бывший инструктор бывшего райкома бывшей партии, тяжелые времена встретил с кой-какими подкожными накоплениями, и сейчас они с женой эти накопления аккуратно проедали, горячо веря, что очень скоро все вернется — и партия, и райком, и должность, и спецпайки, и спецполиклиника, и спецмагазин, где колбаса аж трех сортов, а шоколадные конфеты — аж четырех… Бабушка повздыхала, жалостливо глядя на сына и невестку, покачала головой, сказала: «Вот ведь тараканы безмозглые», — и пошла к жене внука. Наталья сначала тоже решила, что бабушка у нее помощи просит, а не свою предлагает, но не стала советовать людей нанимать за бутылку, утрамбовала до предела свое и так спрессованное рабочее расписание и впряглась в прополку—поливку еще и на бабушкином огороде. Да если бы не эти два огорода, мамин и бабушкин, не выжили бы они, наверное. Толик так и не искал работу — зачем за копейки ломаться? Пить стал часто, сильно напивался иногда. Стресс снимал. А ей как было снимать стресс, когда она обнаруживала, что деньги, приготовленные на коммунальные платежи, исчезли из ящика стола? Она попробовала с ним поговорить — он устроил дикий скандал. Вспомнил ту золотую медаль, которую она не захотела заработать. Ведь как сыр в масле сейчас катались бы! Из-за нее все, все из-за нее, и нищета эта беспросветная, и безнадежность, и безработица… И пьет он из-за нее, всю жизнь она ему загубила…
— Да выгони ты его, — сердито говорила бабушка. — Выгони, пока не поздно. Ведь раз пить начал — так и душу тебе всю выпьет, как паук ядовитый.
— Бабушка! — ужасалась Наталья. — Как это — выгнать?! Он же пропадет совсем! И как ты можешь так о своем внуке?.. Разве ты его совсем не любишь?
— Это ты мне внучка. И помощница, и нянька, и утешительница. Я тебя люблю. А он паук. Его дед и отец мне всю душу выпили. И он тебе выпьет. Выгони его.
Бабушка чего-то не договаривала, было что-то в жизни ее семьи такое, о чем она даже Наталье не рассказывала. Только однажды выдала старое охотничье ружье, несколько патронов, заряженных крупной солью, сказала:
