Пауло Коэльо - Алеф
Тем временем паранойя грозит обернуться реальными неприятностями. Один из тех, что сидят за соседним столиком, встает и подходит к нам.
Незнакомец не произносит ни слова. Он молча смотрит на наших молодых читателей, и оживленная беседа затихает. Такого никто не ожидал. Мой издатель, слегка выбитый из колеи водкой и проблемами с дистрибуцией, о чем-то спрашивает по-русски.
– Нет, я ему не отец, – отвечает незнакомец, – но по-моему, этот юноша слишком молод, чтобы столько пить и рассуждать о делах, в которых ничего не смыслит.
Говорит он на безупречном английском, и произношение выдает в нем человека, учившегося в одной из самых дорогих английских школ. Голос его звучит спокойно и размеренно, в нем не слышится ни волнения, ни агрессии.
Только дураки бросаются угрозами, а другие дураки дают себя запугать. И в то же время когда кто-либо говорит таким тоном, этот тон сам по себе означает опасность, поскольку существительные, прилагательные и глаголы при необходимости могут перейти из вербальной стадии в стадию действия.
– Полагаю, вы выбрали не тот ресторан, – говорит незнакомец. – Еда здесь ужасная, а обслуживание и того хуже. Почему бы вам не поесть в другом месте? Я оплачу ваш счет.
Еда действительно не слишком хороша, выпивка вполне соответствует тому, о чем нас предупреждали, да и обслуживание не впечатляет. Впрочем, люди за соседним столиком едва ли беспокоятся о нашем здоровье и самочувствии: нас попросту выпроваживают.
– Пошли отсюда, – говорит молодой человек.
И прежде чем кто-то из нас успевает ему ответить, все трое исчезают. Незнакомец вполне удовлетворен и возвращается за свой столик. Напряжение понемногу спадает.
– А мне еда нравится, и уходить я не собираюсь.
Яо произносит это одновременно спокойным и угрожающим тоном; на первый взгляд, его вмешательство кажется бессмысленным: конфликт как будто исчерпан, у людей за соседним столиком были претензии только к моим читателям. Мы вполне могли бы мирно закончить трапезу. Незнакомец оборачивается и возвращается к нам. Один из его товарищей достает мобильный телефон и выходит на улицу. В зале воцаряется тишина.
Яо и незнакомец смотрят друг другу в глаза.
– Здешней едой можно отравиться насмерть.
Яо не меняет позы.
– Согласно статистике, за три минуты, пока мы с вами разговаривали, в мире умерли триста двадцать человек, а родились шестьсот пятьдесят. Такова жизнь. Я не знаю, сколько из них умерло от пищевого отравления, но наверняка были и такие. Одни умерли от продолжительной болезни, другие погибли в результате несчастного случая, сколько-то процентов были застрелены, какая-нибудь несчастная женщина скончалась родами, а ее дитя пополнило статистику рождений. Лишь тот, кто жил, умирает.
Человек с телефоном возвращается в зал, а незнакомец по-прежнему стоит у нашего столика с непроницаемым видом. Целую вечность никто не произносит не единого слова. Наконец незнакомец нарушает молчание:
– Ну вот, прошла еще минута. Еще сто или около того человек умерло и двести родились.
– Так и есть.
К нам направляются еще двое. Незнакомец кивком головы приказывает им отойти.
– Еда действительно паршивая и обслуживание так себе, но если вы предпочитаете ужинать именно здесь, я ничего не могу поделать. Bon appétit.
– Спасибо. Но мы с радостью воспользуемся вашим предложением оплатить наш счет.
– Разумеется, – отвечает незнакомец, обращаясь к Яо и ни к кому больше. Он лезет в карман и, вопреки ожиданиям, достает не пистолет, а визитную карточку.
– Дайте знать, если вам понадобится работа или надоест то, чем вы сейчас занимаетесь. Мой бизнес расширяется, и мне нужны такие люди, как вы, те, кто понимает, что смерть – это не более чем статистика.
Он протягивает Яо карточку, пожимает ему руку и возвращается к своему столику. Ресторан постепенно оживляется, тишина сменяется гулом голосов, а мы с изумлением смотрим на Яо, героя, победившего противника без единого выстрела. Хиляль впадает в нарочитую веселость и старается вовлечь остальных в оживленную беседу о чучелах птиц и свойствах сибирско-монгольской водки. Выплеснувшийся в кровь адреналин заставляет нас слегка протрезветь.
Я должен буду воспользоваться ситуацией и спросить у Яо, что придает ему уверенности. А теперь я говорю:
– Знаете, меня поражает набожность русского человека. Коммунисты семьдесят лет твердили, что религия опиум для народа, но их пропаганда почти не возымела действия.
– Маркс решительно ничего не смыслил в опиуме, – заявляет издатель, вызывая всеобщий смех.
Я продолжаю:
– Нечто подобное случилось и с моей церковью. Мы убивали именем Господа, пытали именем Христа, мы считали, что женщины таят в себе угрозу обществу, и всячески подавляли их активность, занимались ростовщичеством, умерщвляли невинных и заключали сделки с дьяволом. И все же спустя две тысячи лет наша вера еще жива.
– Я ненавижу церкви, – простодушно заявляет Хиляль, проглотив мою наживку. – Самое худшее, что было в этом путешествии, это когда вы затащили меня в церковь в Новосибирске.
– Вообрази, что в прошлой жизни тебя сожгли на костре за отказ принимать навязанные Ватиканом догмы. Стала бы ты сильнее ненавидеть церковь?
Девушка немного раздумывает прежде чем ответить.
– Едва ли. Скорее, тогда мне было бы все равно. Яо не ненавидел того человека; он просто был готов драться за свои убеждения.
– А если бы ты была невиновна?
В разговор вступает мой издатель. Должно быть, он и об этом издавал какую-нибудь книжку.
– Это как с Джордано Бруно. Он был священником и при этом видным ученым, и тем не менее его сожгли на главной площади Рима. На суде он произнес: «Я не боюсь костра, это вы боитесь своего приговора». В наши дни Джордано Бруно поставили памятник на том самом месте, где он был сожжен своими «соратниками». Он стал легендой, потому что его судили люди, не Господь.
– Значит, вы оправдываете несправедливость и беззаконие? – ужасается редакторша.
– Вовсе нет. Убийцы Джордано Бруно давно канули в небытие, его же помнят, а его идеи по-прежнему имеют для нас значение. Такова награда за мужество. В конце концов, жизнь без путеводной звезды – пустая жизнь.
Похоже, разговор пошел в нужном направлении.
– На месте Джордано Бруно, – говорю я, пристально глядя на Хиляль, – ты простила бы своих палачей?
– Почему вы спрашиваете?
– Церковь, к которой я принадлежу, в прошлом сотворила немало зла. Я спрашиваю потому, что несмотря на это Господь любит меня, а Его любовь много сильнее ненависти тех, кто считает себя Его последователями. И я по-прежнему верю в таинство пресуществления хлеба и вина.
– Так-то оно так, но лично я стараюсь держаться подальше от церкви, попов и всяких таинств. Музыка и созерцание живой природы – вот моя религия. Но может, то, что вы сейчас сказали, как-то связано с тем, что вы видели, когда... – Хиляль медлит, тщательно подбирая слова, – когда делали этот опыт с огненным кольцом?
Она не упомянула, что при этом мы лежали в одной постели. Какой бы неуживчивой и резкой ни была эта девочка, она пытается меня защитить.
– Не знаю. Помнишь, в поезде я говорил, что все случившееся в прошлом, и то, чему еще только предстоит случиться в будущем, на самом деле происходит здесь и сейчас. Что если мы встретились потому, что ты была моей жертвой, а я – твоим палачом, и мне теперь нужно вымолить у тебя прощение?
Присутствующих позабавили мои слова, и я засмеялся вместе со всеми.
– Тогда будьте со мной добрее и внимательнее. Скажите мне прямо здесь, при всех, фразу из трех слов, которую я так хочу услышать.
Она хочет, чтобы я сказал: «Я люблю тебя».
– Я скажу целых три фразы из трех слов. Первая: я с тобой. Вторая: ничего не бойся. Третья: ты лучше всех.
– Ладно, у меня есть что к этому добавить. Лишь тот, кто говорит: «Я тебя люблю», – может сказать: «Я тебя прощаю».
Моим спутникам так нравится сказанное Хиляль, что они аплодируют. Мы отдаем должное монголо-сибирской водке и говорим о любви, гонениях, преступлениях, совершаемых во имя истины, и ресторанных блюдах. Наш главный разговор с Хиляль впереди. Она еще не понимает, что я пытаюсь ей сказать, но первый шаг уже сделан.
* * *На улице я спрашиваю Яо, почему он избрал такую линию поведения, подвергнув всех нас риску.
– Но ведь ничего страшного не случилось!
– Но могло случиться. Такие люди не терпят, когда им дерзят.
– В юности я всегда бежал с поля боя, а когда повзрослел, дал себе слово, что больше так поступать не стану. К тому же я не дерзил; я просто не стал заискивать перед ним, и он это оценил. Глаза не лгут, он видел, что я не блефую.
– И все же задирать его не стоило. Это маленький город, все друг друга знают, и ему могло показаться, что мы ставим под сомнение его авторитет.
