Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз
— Приказываю: окропить депо святой водой, раздуть кадило, ну а затем тикать к ядреной матери! Вы поняли, поручик? — на этот раз он был категоричен. — Вопросы есть? Вопросов нет. Давайте, с Богом! — Он повернулся и был таков.
Над Шепетовкой — ночное небо. Невидимые склянки пробили три ночи. 9.3.21-го. Замолкли даже псы. Кряхтя, я поволок с Алешкой Смольником канистру к депо. Луна сквозь перистые облака взирала на это действо.
Не доходя до станции, велел Алешке спрятаться, а сам направился на вылазку. Искать пришлось недолго: на поленнице дров сидел Надежин Петька — один из комсомольцев, приставленных товарищем Вацетисом, чтоб охранять депо. Он спал, прижав винтовку к груди…
Я подошел на цыпочках, потеребил плечо. Надежин поднял наивные глаза: «А, Павка, это ты…» — Я вытащил наган, приставил к виску Надежина, спустил курок. «Так закалялась сталь!» — сказал при этом голосом поручика Томилина и помахал рукой Алешке Смольнику. Вдвоем разлили мы керосин вокруг депо и кинули окурок папиросы.
— За мать, за братьев, за Святую Русь! — я бормочу в безумном трансе. Ликующие языки огня ползут по стенам проклятого депо и озаряют ночную площадь. Я чувствую, что это пламя уносит мои последние надежды вернуться в нормальный мир людей. Сжимая буденовку в руках, шепчу слова простой молитвы.
— Тикай, Томилин! — Алешка Смольник тащит меня за шиворот; мы оба исчезаем в переулке. Пожар над Шепетовкой. Музыка огня. Бом-бом! — гудит набат. То комсомолец Федька в одном исподнем забрался на звонницу и там качает колокол. Бом-бом!
Ощерив зубы, подобно ночным волкам, крадемся вдоль опушки. Там, в Шепетовке, — гам, переполох. Недвижным оком, приблизив фокус зрения, я вижу, как сотни маленьких фигурок бегут к депо, пытаются тушить.
Роняя слюну и злобно подвывая, бегу я в лес, заметывая следы полой длинной артиллерийской шинели, которую я получил от самого товарища Вацетиса. За мной — прихрамывая — бежит плешивый волк Алеша Смольник.
Уже без сил ползли мы на брюхе в глухой чащобе, когда воспаленные носы учуяли дымок костра. Подкрались: свои! Вокруг костра сидели вожди духовной контрреволюции: повстанец Орлик, полковник Кочубеев, эсер Грязнов, кулак Антонов.
Привязанная к телу дуба, стояла, готовая к смертельной пытке, Рита Устинович. Так, значит, они ее сграбастали!
Полковник Кочубеев держал речугу: «Милостисдари! Свершилось! Депо горит, а это значит, что Шепетовка отрезана от мира. Поручик Томилин геройски совершил поджог и сам погиб на месте преступленья. Отныне всем коммунистам и комсомольцам — хана! Повстанец Орлик стремительным наскоком смял комсомольцев, пытавшихся спасти депо, и приволок отменную добычу!»
«Я предлагаю, — полковник поднялся (в одной руке — стакан со спиртом, в другой — палаш) — отметить это дело актом вандализма и скотского разбоя. Терзать девчонку, пока не отречется от комячейки и большевизма. Кто первый?»
— Я! — раздался утробный рык, и я шагнул из мрака лесного навстречу огню и пыткам.
— Поручик Томилин? Вы живы? — вскричали заговорщики.
— Корчагин, беги! — раздался вопль прекрасной Риты Устинович.
— Какой я к чертям собачьим Корчагин!
— Тогда — бери меня, проклятый импотент! Проклятый волк-оборотень, гнида, вражья кость!
Крадущейся походкой, один из леса, я вышел к комсомолке. Не ясно, кто я — один из волчьей стаи, один из шепетовских комсомольцев или заклятый контра — поручик Томилин. Но это и не важно. Я вижу Риту Устинович — прекрасную и обнаженную, привязанную к дереву, и чувствую, как у меня под животом растет и напрягается орудие пружинной мощи.
Короче — он встает.
— Тогда — бери, проклятый! Ты все равно не сможешь!
Роняя слюну, урча, болтая огромным пещеристым, я подошел к прекрасной комсомолке и начал облизывать ее распаренное на морозе тело. Закрыв глаза и стиснув до боли зубы, она давала себя лизать и тискать. Когда громадный волчий проник ей в лоно, она не удержала гневного ругательства.
— Поручик! — полковник привстал от изумленья. — Вы только не того, не очень долго, а то нам всем до комсомольского до мяса охота… — В ответ раздался страшный рев, и охреневшие бандиты присели на своих местах.
Я знал, что не забуду никогда: костер, бандитов, Риту Устинович и этот длинный волчий детородный, которым я орудовал… В тот самый миг, когда сверкающее волчье семя подкатывало мощными волнами, из-за кустов раздался истошный крик Вацетиса: «По контре ненавистной — пли!»
Десяток пуль из мосинских винтовок пробили их эпидермы: полковника, эсера, бандита, кулака, а также комсомолки Риты Устинович. Особый сводный отряд Чека под руководством товарища Вацетиса был тут как тут.
— А этот волк чего тут? Возьми-ка, Ваня, его на мушку! — Раздался выстрел. Лихая пуля вылетела из ствола и начала движение по траектории ЕХ по направлению к мохнатому хвосту. Ужасный визг, надрывный хрип, и вот он я, бегу, петляя, прочь от места вакханалии — лечу над трупами: бандита, полковника, эсера, кулака и комсомолки.
Бегу сквозь лес, заливистым, истошным лаем я оглашаю все вокруг. Родимая Украйна!
НИХЬТ ШИССЕН, БИТТЕ
— Стреляй, стреляй в проклятую псину!
— Я не псина, а волк, — хотел было огрызнуться, но тут вторая пуля, пущенная бойцом Кочкиным, срезала еловую ветку над моей головой. Тогда, позабыв все, я прыгнул через трупы дорогих товарищей и устремился в глубины леса.
Огромный серый волк бежит сквозь лес. Пугающим, истошным воем он оглашает все вокруг. Привет, родимая Украйна!
Могучий шепетовский лес, где я бежал в предрассветных сумерках, заметая следы хвостом. Крики товарища Вацетиса и его подручных постепенно затихали вдали. Привет, родимая Украйна!
Уже светало, когда я выбежал на незнакомую опушку леса. При этом весело виляя хвостом: кажись, унес серые ноги! Весенний снег радовал своей незапятнанной белизной: окрест лежали мартовские сугробы да на елях каркали вороны, предвещая скорую и дружную весну.
Внезапно увидел беленький комочек: заяц! Рванул к нему, урча и заливаясь истошным воем. Несчастный заяц петлял по снегу, но я, несмотря на красноармейскую шинель, был куда проворнее. Схватил зайца за нежный бок, скрутил одним движеньем и начал уплетать, давясь свежатиной.
У лап остались лежать лишь заячьи уши да пара недожеван-ных косточек.
В карманах у Павки Корчагина нашел кисет махорки, пару обрывков «Ровенской правды» 1921 года. Примостившись поудобнее, закурил, задумался… да, хороша жизнь дикая, безумная, только вот в чьей шкуре очутишься — не ведаешь. Комиссарской али белогвардейской — хрен разберешь.
Перекурив на пне, выбежал на просеку. Отсюда, я был уверен, шел путь на Винницу — один из важных пунктов моих блужданий.
За поворотом затарахтел мотор: я ощутил дымок нездешнего бензина, увидел колонну немецких автомашин. На впереди идущем «опеле» — флажок дивизии СС; с шофером рядом — полковник Виксерхофен. Он курит сигарку, потягивает коньяк из фляжки.
Перед глазами немцев — понурый, с опущенным хвостом, однако чрезвычайно любопытный объект: смесь волка и собаки, похожий на лучших эльзасских овчарок. На плечи его наброшена красноармейская шинель. На мощном лбу — буденовка. Волк встал на задни-лапы, поднял передние и произнес: «Нихьт шиссен, битте!»
— Стоп, не стрелять! — полковник Виксерхофен вылез, прошелся по хрустящему снежку: «Комм хир, к ноге!»
В моей башке кипела интенсивная работа: ползти — пристрелят, как раба, идти на задних лапах — подумают, что партизан, повесят на суку. Решил, однако, — идти, поскольку немцы — народ культурный, ученую собаку не обидят.
Спокойным шагом, придерживая подбитый хвост, я подошел к полковнику, потом упал на брюхо и начал лизать носок сверкающего сапога.
Тот наклонился, поскреб ногтем за ухом: «Гут, очень карашо, ну прямо — вылитый эльзасский волк…» Я, преисполнен благодарности, вдруг часто задышал и заглянул ему в глаза своими волчьими да желтыми. Такая сила благодарности струилась из этих глаз, что у полковника раскрылись веки и золотой монокль упал у лап собаки-волка. Волк осторожно взял монокль зубами и подал полковнику.
— Спасибо, друг, — шепнул тот и снова почесал меня за ухом, потом переменился в лице и крикнул.
— Слушай мою команду! — крикнул полковник. — Поиск партизан прекратить, мы возвращаемся! — Он усадил меня в ногах, колонна повернула назад, и скоро все были в деревне Кочки, где размещался штаб моторизованной дивизии СС.
Полковник щелкнул хлыстиком: «К ноге!» Я тявкнул: «Есть!» и потрусил за ним. Немецкий друг проследовал в большую мазаную хату, где раньше помещалось правление колхоза. На стенке кабинета — вагнеровский календарь и красным карандашиком обведено: 10.03.43.
Хозяйка, румяная, в расшитой сорочке, внесла на блюде кусок свинины с картошкой: «Отведайте, пане полковник!» Полковник отведал, одобрил и отослал хозяйку прочь. Потом поставил пластинку Вагнера, налил стакан до самых до краев и двинул речь.
