Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…
«Здравствуй, Шура!
После гибели Юры послал тебе два письма. Это уже третье. А ты молчишь. Стоит ли писать, если ты не хочешь отвечать. А почему я писал тебе? Только потому, что иногда хочется поговорить. Просто поделиться.
За время, что мы не виделись, я, мне кажется, лучше стал понимать жизнь. Раньше я делил людей на плохих и хороших. Причем чаще всего в один или другой разряд люди попадали в зависимости от того, как они относились ко мне. Так получалось само собой. Теперь жизнь показала мне, что люди сложнее, чем я считал. Люди не покрашены одной черной или белой краской. Есть, правда, такие, которые почти открыто мечтают, чтоб вернулись дореволюционные времена. Например, наши квартирные хозяева, но они из вымирающего племени. Чаще встречаются люди, которые далеки от идеала, но которые делают нужное дело и в ответственный момент умеют забыть о себе. Война многих научила на первое место ставить дело, а потом уже заботиться о себе. Вот хотя бы случай, который произошел со мною.
…На днях Домрачев сообщил, что комбинату выделен „пульман“ и все мужчины мобилизуются на погрузку лыжной болванки. Лыжная болванка — это березовые бруски длиной в два метра, концы которых обмакнуты в смолу, чтобы при высыхании не растрескивались.
При этом Домрачев пояснил, что когда привезем болванку, можно будет пустить в ход станки.
— А шамовку обеспечат? — спросил кто-то из „беспризорников“.
— Об этом уже договорились со столовой станции Томск-II.
Так сказал Домрачев. Не думаю, чтобы он хотел обмануть нас. Я лично ему верю.
На работу шли пешком. Вид у нас был, должно быть, не внушающий доверия, потому что встречные с опаской уступали нам дорогу. Пока доплелись до Томска-2, пока завхоз оформил документы, наступило время обеда, и мы гурьбой направились в столовую. Здесь вкусно пахло щами, официантки разносили миски с густой пшенной кашей, а нам заявили, что кормить нас не будут, потому что „лимиты не спущены“.
— Черт с ними, с лимитами. Вы дайте нам пожрать, — бузили „беспризорники“, но их никто и слушать не хотел.
Завхоз бегал в контору, звонил Домрачеву, но Домрачев уехал зачем-то на Черемошники — поговорить с ним не удалось. В результате обеда мы так и не получили. Нас даже попросили „очистить помещение“. „Беспризорники“ возмутились таким оборотом дела, обругали ни в чем не повинного завхоза и дернули домой. Остались мы втроем: Трагелев, завхоз и я. Конечно, уйти домой было очень заманчиво, но завхоз объяснил нам, что если мы сегодня не загрузим „пульман“, то второй раз нам выделят вагон не раньше чем через месяц, а стало быть, все это время наш комбинат будет без материала. Положение создавалось безвыходное. Нам троим предстояло выполнить работу семерых, притом на голодный желудок. Посидели, покурили, ничего не придумали и принялись за дело.
Лыжная болванка была сложена штабелями на грузовой площадке метрах в двадцати от вагона.
— Начнем, — сказал Трагелев.
И мы стали подносить лыжную болванку, а горбатый завхоз аккуратно укладывать ее в вагоне. Все бы ничего, если бы мы не были голодными. Каждое движение стоило огромного труда. Сперва Трагелев ворчал, затем материл „беспризорников“, Домрачева и весь наш „дурацкий комбинат“. Потом замолчал. Завхоз сбросил свой брезентовый плащ и работал молча.
Иногда, когда совсем становилось плохо, мы присаживались отдохнуть на полуразобранный штабель.
Стояла оттепель. На мглистом небе не видно было звезд.
На путях сияли зеленые и красные огни, гудел маневровый паровоз. От него до нас долетали запахи пара и шлака. Обычно станционная обстановка вызывала во мне острое желание уехать домой. А тут я вдруг обнаружил, что обычного чувства нет — мне никуда не хочется ехать.
— Кончать перекур, — командовал Трагелев и вставал со штабеля.
Вероятно, ему было труднее всех — самый старый. А я старался думать о постороннем: о тете Маше, о Зое Маленькой, о том, как приду домой, напьюсь горячего чая и усну на своей койке. Потом стал стыдить себя: „Как не стыдно? Ведь ты комсомолец — нечего распускать нюни“. Вспомнил о Юрке Земцове, как он поступил бы на моем месте.
А потом и думать стало тяжело. Все внимание направлялось на выполнение механических движений: двадцать пять шагов налегке к штабелю, затем четыре березовых бруса на плечо и столько же шагов обратно к вагону. И опять все сначала. В конце концов все это получалось бессознательно. Час за часом одно и то же. Только бы не свалиться. Нет, упасть нельзя, хотя ноги подгибаются, как ватные. А как тем, кто на фронте? Разве им легче?
Неожиданно появился Морячок. Я обрадовался ему, а Трагелев сердито пробурчал:
— Лучше поздно, чем никогда, — сказала жена на могиле своего мужа.
Мне показалось невероятным, что Трагелев еще пробует шутить. Правда, никто не засмеялся.
Минут через десять мы увидели, что по шпалам к нам движется высокая фигура.
— Никак, Бекас чапает, — хихикнул Морячок.
Он не ошибся. К нам подошел Бекас с тлеющей цигаркой в зубах.
— Ну что, орлы, дела идут?
Никто не обратил на него внимания. Он выплюнул окурок на рельсы и принялся таскать болванку. Теперь дело пошло совсем быстро.
Не знаю, что бы мы делали без Морячка и Бекаса. Даже впятером мы закончили погрузку в третьем часу ночи. Бекас ушел, ни с кем не попрощавшись. Следом за ним Трагелев и завхоз. А позади всех поплелись мы с Морячком. Ему не хотелось бросать меня одного. Помню, присели отдохнуть на каменном крыльце ветеринарной аптеки. Морячок достал из кармана облепленную махоркой ириску и протянул мне:
— На, съешь.
Я с жадностью стал жевать ее. Захотелось пить. Поел снега — стало легче.
Морячок устал меньше, поэтому он мог еще говорить. Стал убеждать меня, что Зоя Маленькая отличная девчонка. Я только соглашался.
Этот путь до Черепичной по пустынным белым улицам запомнился мне на всю жизнь. Мне самому пока не ясно, но что-то в эту ночь произошло. Нет, дело не в том, что мы все-таки нагрузили вагон. Случилось что-то другое, очень важное — с Бекасом, с Морячком, со мной и даже Трагелевым…
Ты взяла б и описала мне один свой день. Почему-то хочется знать, как ты живешь. Алексей».
16
На другой день Домрачев вызвал меня к себе.
— Спасибо, — сказал он. — Все знаю. Сейчас иди домой и выспись. Обойдемся без тебя. А вечером оденься потеплее и приходи к Деревянному мосту. Где-то около него мы выгрузим лыжную болванку. Выгрузим, а увезти на склад не успеем. Нужно будет покараулить, чтоб не растащили. Договорились?
После вчерашней работы болело все тело. Я ушел домой и завалился спать. В ту пору по улице имени Розы Люксембург, затем через Каменный мост и по Набережной реки Ушайки проходила железная дорога. Главное ее назначение — снабжать старую электростанцию каменным углем. Вот по этой-то дороге и подвезли нам болванку. Ночь выдалась теплая. Не холоднее семи-восьми градусов. Я соорудил нечто вроде шалаша, чтобы укрыться от ветра, который дул с Томи. Все шло спокойно. Никто и не подумал воровать болванку. Я сидел в шалашике и покуривал. Спать не хотелось. Можно было не торопясь обдумывать свою жизнь.
Часа в два ночи послышались чьи-то шаги. К моему шалашику подошла Катя Мурашова.
— У тебя здесь прямо-таки квартира.
— Лезь ко мне.
— А поместимся?
Беспокоилась она напрасно — поместились мы отлично. Она уселась рядом со мной, расстегнула ватник, вынула из-за пазухи что-то завернутое в тряпицу.
— На вот тебе… Картовочки горячей.
— А ты?
— Не хочу. Я поела и сюда пошла.
Пытался отказаться, но она настояла, чтобы я поел. Когда картошка была съедена, наступило неприятное время: Катя понимала, что пора уйти, а уходить ей не хотелось. Тихо спросила меня:
— Кому это ты руки целовал?
— Когда? — удивился я.
— А я не забыла. В Саратове какая-то приходила.
— Не руки, а руку…
— Все-таки, кто она?
— Соседка.
— Соседкам руки не целуют.
— Не только соседка.
— Я это сразу поняла…
Вспомнил: один палец был завязан бинтом. Сквозь свежую марлю проступала кровь, не успевшая еще потемнеть.
— И что ты в ней хорошего нашел? Одна кожа и кости.
— Катя, ты глупости говоришь.
— Ладно, не буду.
Она ушла. Я посмотрел вслед — по тому, как она шла, мне показалось, что она плачет.
Из всего этого я вдруг сделал совершенно нелогичный вывод: мне обязательно надо найти Ольгу. Обязательно. От нее зависела вся моя жизнь.
Утром я узнал о двух неприятных происшествиях на комбинате. Во-первых, этой ночью кто-то обокрал кладовую. Сорванный замок валялся около двери. Воры унесли несколько пар резиновых сапог и валенок, новые комбинезоны, наждачные круги и эмалированные кастрюли. Во-вторых, исчезли двое «беспризорников». Теперь из всех «беспризорников» на комбинате остались только Морячок да Бекас.
