Алиса Ганиева - Салам тебе, Далгат! (сборник)
Так, на фотосессию журнала “Menu” – «Союз писателей и муз» – попадают «липкинцы» и «дебютанты» Герман Садулаев, Александр Снегирёв, Сергей Шаргунов – с одной стороны, и Руслан Галеев, Дмитрий Глуховский, Илиас Меркури и Павел Санаев – с другой. Первый тип – перебежчики из толстожурнальной «матовой» изоляции в селебрити, вторые – перебежчики из селебрити, бизнеса или випзон коммерческих издательств в писатели. Грани стираются.
Молодые писатели, одетые в черное, застыли в плоском интерьере, наполовину реальном, наполовину сколлажированном из обрывков испечатанной бумаги. Кто диктует музе-модели, кто подносит ей виски (виски фигурирует в каждой сцене), кто целится в стакан на ее голове, кто тянет ее за поводок, обвязанный вокруг талии. Предполагаемые обстоятельства, в которых оказываются писатели-фотомодели, обладают двойной условностью: условностью глянца (дорогое виски, позы победителей, лоск и красота картинки) и условностью писательской атрибутики (причастность к творческим профессиям выдаёт одежда в стиле casual, буквенные вставки в фотоизображение).
В другой фотосессии, уже для журнала «Всегда женщина», Александр Снегирёв позирует на диване “Hall”, откинувшись на вышитую золотом подушку (глянцевый сигнал), но в один из кадров попадает тяжелая настольная лампа, в другой – томик «Нефтяной Венеры», снегирёвского романа (писательская атрибутика). Еще одна фотосессия Снегирёва, на этот раз для питерского журнала о людях в Петербурге «Собака», напрочь выбивается из зоны «приличного» и по своему замыслу приближается к категории запретного «ню»: молодой прозаик снят совершенно раздетым, на куче спутанных проводов, на нем – девушка топлесс. Понятия «писатель» (нечто по народным ассоциациям сакральное, высокодуховное) и порноактер (грязное, непристойное) – смешиваются. Линия демаркации пройдена.
В той же «Собаке» вы найдете картинки в эстетике эсхатологического кинематографа: З. Прилепин и Г. Садулаев, а также девушка-актриса и мальчик – сын писателя И. Стогова – изображают последних выживших после апокалипсиса. Безжизненные ландшафты, испачканные лица, бетонные завалы разрушенного города… Для этой фотосессии отлично подошел бы и сам Стогов как популяризатор идеи повторяющегося конца света. «Выдерживаю график, как и говорил: фотосессии каждый месяц. Мартовская была для “Собаки”. Для Аэрофлота апрельская фотосессия», – пишет у себя в блоге Садулаев. А в следующем посте он вынужден оправдываться за своё участие в подобных съемках: «Согласитесь, с моими данными глупо пытаться сделать карьеру в модельном бизнесе. Я и не пытаюсь. Я занимаюсь литературой в том числе потому, что полагаю – внешность не главное для писателя. Для писателя главное – это его тексты. Романы, повести, рассказы, эссе. Почему же я фотографируюсь…»
Далее Садулаев объясняет, что литературная критика своей задачи по продвижению современной литературы не выполняет, толстые журналы печатают только избранных, да и то смешным тиражом, так что приходится в поисках далёкого читателя бросаться под фотопрожектор. Логика (если забыть про высказывание о критике) справедливая. Время требует инноваций. Артистизм (термин философа О. Кривцуна) современного писателя ищет проявлений не только в тексте, но и в бихевиористических аспектах, диктуемых моделью поведения селебрити: регулярное появление на мероприятиях, интервью глянцевым журналам, фотосессии. По сути это очень похоже на образ жизни it-girls, «светских львиц». Плюсы сотрудничества с глянцем очевидны: бо́льшая известность, бо́льшие деньги, возможность сформулировать свой индивидуальный мессидж, который, не вписываясь в общие тенденции прессы «о моде и красоте», возможно, сумеет произвести матирующий эффект. Минусы: это внетекстовые критерии (для фотосессий герои выбираются не столько по качеству их текстов, сколько по харизме и мужской успешности), а отсюда – сегрегация ряда талантливых и знаковых писателей, которые в силу своего возраста, невзрачности или асоциальности не попадают в нужные рамки. Действительно, «сюжет упрощения», как назвалась одна статья о «глянцевых» и «гламурных» изданиях, vs толстые журналы[95].
Впрочем, толстожурнальные писатели (опять-таки те самые «молодые») присутствуют в глянце не только телом, но и словом. Речь сейчас не об интервью (этого действительно много: Прилепин отвечает на вопросы “High Life”, Снегирёв – “TimeOutМосква”, Елизаров – «Собеседника»). Речь о колумнистике и, того интереснее, – худлите. Само собой, глянец бывает разный: глупый (“Yes”, «7 дней» и пр.) и умный (мужские «Медведь», “Esquire”, универсальные “Citizen K”, специфический «Культпоход» и т. д.) Впрочем, краткие рецензии, интервью с псевдописателями и фикшн вы найдете даже в русском “Playboy”, хотя журнал, публиковавший Капоте, Брэдбери, Набокова, а у нас – Пелевина, кажется, безнадежно пал.
«Медведь» как раз умный мужской глянец (Прилепин, кстати, побывал на его обложке), ориентированный на сильных, взрослых, независимых мужчин. Разумеется, там не могли не появиться и «молодые писатели», строящие себя как раз из этих качеств. В их колонках, статьях, рассказах пестуется тот или иной медиаобраз – от солдата с железной волей до чуткого интеллигента или беспринципного рейвера. Тамошние эссе Сергея Шаргунова строятся почти по законам эпического стихотворения. Зачин и концовка, между которыми – спиралеобразное развитие темы, история взаимоотношений автора и объекта на разных хронологических ступенях его жизни.
Вот, к примеру, эссе о крови. Тема для Шаргунова весьма важная (вспомнить хотя бы его авторскую полосу в «НГ-Exlibris» – «Свежая кровь»). Шаргунов пишет металогически, торжественно, еще чуть-чуть – и сорвется в стилизацию, в самопародию. Баланс сохраняется за счет предельно сакцентированной композиции. После прелюдии («Я хочу написать о страшной и неприятной, об оглушающей и великолепной. О ней, что внутри»[96]) насаживаются, как кольца в пирамидке, живописные сценки автобиографических встреч с кровью. Три года – мертвый голубь («Я был слишком мал, чтобы содрогнуться. Ничто не шевельнулось во мне. Я бежал вперед. Ясный, как ангел»). Четыре года («Ее брали из пальца. Протяжно тянулась в стеклянной трубочке»). Снова четыре года (мальчуган во дворе разбил себе нос). Восемь (с девятого этажа бросилась девушка, собака лизала розовый снег). Одиннадцать (ровесница на даче от избытка эмоций после шутливой борьбы на диване ударяет ладонью в оконное стекло, в комнате долго еще пахнет кровью). Совершеннолетие (глотание крови после драки с уличными гопниками). И далее – аккордное: «Кровь видел в августе 2008-го в Осетии. Тяжелую, тусклую, смешанную с горелым мясом на окраине Цхинвали, в районе дубовой рощи».
Изложение (а скорее – воспевания) всех этапов инициации (по восхождению, от умершего голубя – до жертв грузино-осетинского конфликта) перетекает в лирическую коду с риторическими вопросами («И что? И зачем я все это вспоминаю? Зачем хочется воскрешать перед глазами когда-то увиденную?»), импрессионистскими фразами-мазками («Само слово “кровь” звучит неприятно и даже неприлично. Однако завораживает взгляд. Разглядываю эти пять букв, фокусируясь на срединной “о”, и как будто кровь теряю, в ушах звенит, закручиваюсь в воронку, уносит в темноту») и аккордным замыканием цикла. В последнем абзаце три года уже не автогерою Шаргунову, а его сыну, и встречается им не голубь, а раздавленная собака, и сын, точно так же, как когда-то отец, проходит мимо, не оборачиваясь. Рождается не только смысловая, но и лексическая закольцовка: вначале текста – «ясный, как ангел», в конце – «мой ангел не обернулся».
Примерно так же строятся и другие эссе – хлесткие, богато раскрашенные, приближенные к стихопрозе, к речитативу фразы, концентрация автобиографических, в основном детских впечатлений и ощущений. Ребенок, мальчик, – главная фигура шаргуновских эссе, причем мальчик этот, будучи самим Шаргуновым, в итоге довольно часто трансформируется в его малолетнего сына, раз за разом создавая эффект неразомкнутости времени, мистического кольца. Любая тема (Новый год, люди и собаки, гиперактивные женщины и тем более память) становится основой для фрагментарной, отрывочной рефлексии, для аппликации эпизодов из детства и юности вокруг заданного вопроса.
Та же сентиментальная, интимно-исповедальная, лирическая нота в глянцевых колонках Прилепина. В журнале “Glamour”, к примеру, это вариации на легкую и непринужденную тему (купание на речке с двумя женщинами, например) или фантазия от женского лица – обращение к Щелкунчику («Щелкунчик, щелкопер, имя твое шелестит, как волосы твои, которые я пропускала меж пальцев. Дуралей ты мой, дуралей, совсем ты дурачок»)[97]. Удивительно, как свойственные порой и Прилепину и Шаргунову лирические интонации («как хороши, как свежи были розы») хорошо вписываются в требуемый формат. Впрочем, для сравнения в «Большом городе» Прилепин пишет несколько по-другому. Исповедальность остаётся, но слог становится суше, трезвее, брутальнее. «Мы опротивели природе. Мы раскисли так, что на черных землях Нижегородчины взошли озимые. Мой водитель говорит, что рискует на всяком сыром повороте оставить свои шипы. Мой двухлетний сын никак не поймет, что такое снег»[98].
