Юрий Манухин - Сезоны
— Безобразие!
Я слегка вздрогнул, внимательно посмотрел на карту, но никакого безобразия не увидел. Наоборот, мне казалось, что работаю как примерный студент. Даже кончик языка от усердия протискивал сквозь зубы. Недоуменно пожав плечами, я повернулся к ней. Лицо начальницы в красных пятнах — быть беде.
— Чьи это восьмисотые точки?
— Окунева. А в чем дело? — спрашиваю, непонимающе глядя в ее черные зрачки, откуда дул пронзительный ледяной ветер, предвестник бури.
— Да разве вы не видите, что у него «дыра»?! — почти закричала она.
Я снова посмотрел на карту и увидел «дыру» на Сашиной площади.
«Дыра» — это нехорошо. «Дыра» — это нарушение кондиции. Это длинные неприятные разговоры у экспедиционного начальства, «почему да отчего», а возможно, и у начальства управления, смотря по тому, какую кампанию они захотят организовать против человека, допустившего брак. И еще, чего доброго, комиссия по приемке полевых материалов возьмет да и исключит из выполнения площадь этой «дыры». И тогда горела премия за весь сезон ясным огнем.
«Паразит Окунь, — подумал я, — не мог дыру заделать. Всего-то на день работы».
— Работнички, — с великолепным презрением швырнула Генриетта Освальдовна в пространство — и каждый получил свою долю. — Нет, вы только подумайте! — постепенно, как винт вертолета, расходилась она, — Геннадий Федорович, взгляните! Нет, вы только посмотрите, какой кусок остался незакрытым!
Геннадий Федорович оторвался от стереоскопа, подошел ко мне и заглянул через плечо.
— А-а-а, вот это пятнышко? — протянул он. — Я думаю, Генриетта Освальдовна, что ничего страшного нет.
— А чем вы собираетесь закрашивать это пятнышко? — ядовито спросила начальница.
— Гм… по-видимому, здесь все закрасится триасом.
Не стоило ему говорить так. Он сразу это понял. Почувствовав неуверенность в его ответе, Генриетта Освальдовна завелась не на шутку.
— Как вам не стыдно! Вы же старший геолог! Вы больше, чем кто бы то ни был, обязаны думать о качестве работы! А вас, как я вижу, вполне устраивают недоделки! Я не хочу краснеть в управлении из-за безответственной работы некоторых исполнителей!
Она явно увлеклась. Нужно было прекращать этот базар.
— Генриетта Освальдовна! — зло перебил я ее. — Ерунду говорите! Окунев сделал самую трудную часть площади. И вы это прекрасно знаете!
Она осеклась, как споткнулась, и сразу же успокоилась. Но пятна медленно сходили с ее темной кожи.
— На Окунева я все равно рапорт напишу Роберту Ивановичу, — сурово сказала она и пошла к своему походному столику.
Жора Македонский весело подмигнул мне, что означало «молодчина», затем состроил презрительную физиономию и оттопырил губу. Это означало: «Баба есть баба». Он всегда веселился и строил рожи, когда кто-нибудь выходил из себя.
Я сидел, минуты две глядя на эту проклятую «дыру», изучил подходы к ней, прикинул количество дней туда — обратно и, повернувшись к Генриетте Освальдовне, позвал ее. Она нехотя оторвалась от своей писанины.
— Что вам еще, Громов?
— Не «что вам еще», а «я вас слушаю», — начал не на шутку свирепеть уже я, — если вы соизволите выслушать меня спокойно, то я у вас прошу разрешения завтра же уйти в маршрут и заделать эту «дыру»…
Удивительно, как изменилось ее лицо. Она даже заулыбалась!
— А вы подсчитали, Павел Родионович, сколько вам потребуется на это времени?
— День туда, день работы, день назад, две ночевки. По любой погоде вернусь.
— Это же почти невозможно!
— Постараюсь сделать «почти невозможное».
— Но послезавтра мы ожидаем вертолет.
— Сомневаюсь, что он прилетит. А если и прилетит, заберете меня из маршрута. Личные вещи я соберу и оставлю вам… под сохранную расписку, — мстил я.
— Как? Вы хотите один идти? Нет-нет, одного я вас не отпущу!
— Да, но идти-то больше некому. Македонский на связи, Васильев занят упаковкой — дай бог успеть все подготовить к вертолету. Геннадий Федорович? — я хмыкнул. — Он еще никак не отогрелся и не обсох после вчерашнего, к тому же…
— Генриетта Освальдовна, можно я пойду с прибором? — вдруг перебила меня Оля, обращаясь к начальнице.
— Не с прибором, а с Павлом Родионовичем, — плоско сострила та. — Но, Оля, по такой погоде…
— Я уже две недели на базе! Отогрелась и обсохла, — Оля усмехнулась. — И делать здесь мне ну почти нечего.
— Но, Оля, у тебя же еще не до конца составлен каталог проб…
— Да, Генриетта Освальдовна, не убежит он от меня! Пока в Гижиге самолет будем ждать, я и каталог составлю и еще кучу дел смогу переделать.
— Я, собственно говоря, и не думаю возражать. Но как Павел Родионович?
— Павел Родионович, возьмите меня с собой, пожалуйста! — пионерской скороговоркой проговорила Оля и в первый раз за все это время взглянула на меня. Глаза ее, продолговатые, глубокие, как два торфяных озерка, просили. Отказывать таким глазам бесполезно. Да я и вовсе не собирался этого делать. Только в самом начале, услышав: «Генриетта Освальдовна, можно я пойду с прибором?», я испугался. Испугался, что она все-таки пойдет со мной, испугался, что ее все-таки не отпустят, испугался, что ей будет очень трудно, испугался, что мне будет еще труднее. Непонятно мне было само ее желание уйти куда-то к черту на кулички, когда весь сезон и все плохое позади. А там, у черта на куличках, ничего хорошего. Это я точно знал. И все знали. И если бы там была не Окуневская «дыра», а кого-нибудь другого, то, честное слово, я бы еще подумал, идти или нет, потому что в преддверии зимы все обитатели севера стараются без надобности не отлучаться далеко от дома. А ей-то зачем?
Еще в Магадане, перед отлетом в Гижигу, я услышал от Окунева, что у нас будет работать «вот такая девочка!».
— Она дипломница из Томского политеха, — пояснил он.
— Ну что же, будь удачлив, — пожелал я ему и улетел, так и не увидев «вот такую девочку».
Когда мы пригнали лошадей, вся партия была в сборе (они забрасывались морем), и даже кое-кто ушел уже в короткий маршрут. Не было на базе и «вот такой девочки».
— Ну как? — спросил я Окуня. — Охмурил?
Саша махнул рукой и начал рассказывать мне, что когда они шли по Охотскому на спасательном буксире «Невельской», все трое суток хулиганил шестибалльный шторм. И как Оля (это ее звали Олей), он и Жека, в то время как все лежали пластом, выбирались на верхнюю палубу и, усевшись под трубой, изо всей мочи под гитару горланили песни. Кораблик качало, соленые брызги, как из пульверизатора, с силой били их по лицам, Охотское море пенилось и кипело возле кораблика, а им все было «бара-бир».
— Ближе к делу, Окунь, — сказал я ему.
— К делу? К какому делу? Ты знаешь, Гром, когда мужик бывает особенно глуп? Любой мужик. Даже академик, даже маршал, даже премьер-министр… Когда он один на один с зеркалом. Если со стороны посмотреть — вид, глупее не придумаешь. Но особенно глуп тот мужик, который до тридцати с лишним лет лелеял один идеал женщины и ничуть в нем не сомневался, а настоящий идеал оказался абсолютно другим.
— Так это ты о себе, что ли?
— А о ком же? А ты спрашиваешь о делах… Какие, Гром, могут быть дела между старым поганым хрычом, циником и выпивохой Окуневым и Ольгой Макаровной Ким — женщиной из будущего?
— Увлекаешься, Окунь, как всегда. Но, честно говоря, слышу какие-то новые сентиментальные нотки. Стареем, что ли, Окушок?
— Не тот случай, Павел Родионович, совсем не тот случай. Лучше, Паша, замнем. Что-то мне на эту тему совсем не хочется распространяться. Ей-богу.
«Н-да! Видно, разбит был Александр Окунев — знаменитый флиртмейстер Ленинградского горного, и разбит наголову», — так подумал я, но уточнять не стал и почему-то представил смазливую смугленькую цацу, которая ходит семеня ножками и не желает улыбаться, дабы не законсервировались морщинки под глазами и у рта, и ресницами медленно хлопает, и глаза-то у нее прояпонского разреза с восточной поволокой.
Я, наверное, на всю жизнь запомню возвращение отряда Геннадия Федоровича из маршрута в начале сезона. Сначала из-за поворота показался толстенький и низенький старший геолог, за ним вывалила больших габаритов фигура Жеки Васильева, и почти сразу же вслед за Жекой явилась она.
«Явилась» — это точное слово. Это слово открыл Пушкин для того, чтобы передать предчувствие больших перемен в душе человека от встречи с другим, с женщиной. Ты еще не знаешь и не можешь знать, какие превращения ожидают тебя, ты еще даже в глаза ее не посмотрел, даже лица ее еще толком не различил, а уже потянулась твоя душа навстречу, и отделилась душа от тебя, и почувствовал ты, что нет теперь у тебя той прежней души, прежнего сердца, прежних мыслей, вернее, все уже в тебе не только твое, но и той, которая явилась. Но эмоции эмоциями, а отряд-то подошел.
