Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2002
………………………………………..
Стоит зима, квадратный корень излюбви к небытию, присущей всякойживущей твари, ослепительный эскизбеды. Он замолчал и, кажется, заплакал,Бог дал, добавил тихо, Бог и взял,и сгорбился в отчаянье невольном,во всяком случае, поднес к глазам платок,застиранный, как небо над Стокгольмом.
* * *Блеск нейлоновой лески, неловкий крючок, кострына обрыве. После глотка из железной флягипонимаешь, как хороши созвездия, как острымолодые лучи. Ползут по листу бумаги,остроумно свернутому в ленту Мёбиуса, пчелаи глухой муравей, шевеля антеннами, то и делоподнимаясь на задние лапы. Как там — насквозь прошла,но жизненно важных органов не задела.Рыболов, я уже не пишу по ночам многословных од.Годы — такая штука. Одни ушли, а другие не наступили.Так гроссмейстер, отдав мне право на первый ход,разгромил меня, как младенца, задолго до миттельшпиля.Серебрятся во тьме берега воспаленных рек. Нельзяв свете месяца отличить ладью от ферзя,разве что на ощупь. Дрожащим ольховым дымомиз-под ног уплывает земля во мраке непобедимом.Расстегай под водку, навар от тройной ухи —это все отсутствует в области темной, древней,где апостол взвешивает подвиги и грехимного ревностней, чем в мировой деревне,где грифон возлегает с единорогом, там,где виляет, пуча глаза, душа по небесным вершам.Мало что изменилось, далекий мой ибн-Натан,с той поры, как ты считаешь меня умершим.
* * *Карельское озеро — бледные бликилуны. Рябь — что медь или ртуть.Здесь царствует север, высокий и дикий,и дао (по-нашему путь)вполне справедливо, вполне бесконечно,разлито повсюду вполне, —вольно же тебе, словно дрожи сердечной,на светлой качаться волнеи Бога хвалить с подростковым азартом,склонившись на лодочный борт,следя, как гоняется щука за карпоми тяжкий закат распростертнад чем? Не припомню. И ты не припомнишь.Не свяжешь, не вымолвишь, невзметнешь. Позови эту осень на помощь,удвой ее, выплачь втройне —но зеркальце в сумерках блещет кривое,расходится в тверди разрыв,и йог ухмыляется, силою волидыхание остановив.
* * *Далеко еще до холмов, и до гор еще далеко.Над зеленеющей степью свет лилов, как подписанный приговор,не спеша течет известковое молоко облаков,и дрожит редкий воздух, не узнавая себя в упор.Дремлю в самолете, скорчившись. А за бортом — весна.Небо вибрирует, сотрясается ледяное небо,и детские ангелы Рафаэля, растиражированные намиллионах предметов ширпотреба,опираются на него, как Христос — на водуГалилейского озера, усмехаются, слезы льют.Это вам, шепчут, лукавому роду,нужна под ногами почва, нужен вечный приют.Это вы, твердят, неблагодарные твари,с образом в левой и обрезом — в правой руке,страсти ваши — словно дырка в воздушном шаре,все-то рветесь в лес, волчата на цирковом поводке.Я не слушаю этих безответственных откровений.Я, как и все мои близкие, незадачливый сын земли.Ангелы мои, ангелы, давно ль вы дружили с Веней Ерофеевым —и куда его завели?Я наслаждаюсь полетом, думая в полусне, чтопчелиные соты к апрелю совсем пусты,и никаких пастухов в пустыне, конечно,не различишь с такой головокружительной высоты.
* * *Стыдно сказать, но в последнее время я сущим сухим листом ощущаю себя —тем сильнее, что мало-помалу ясно:осыпается всякий сезонный праздник,в том числе и победный салют небывалойчастной жизни, выдыхается, словно яблочный самогонв чайном блюдце с каемкой, ее голубая влага,и шуршит в темноте оберточная бумага на подарке недорогом.По словам жены, я в ночи скрежещу зубами и, огрызаясьна угрозы хозяев небесных, сумрачным их рабамрассылаю в подарок сны о том, как мохнатый заяцкрепкой лапкой бьет в игрушечный барабан.Дети мои, право слово, — это проблема. Запас мой(чувств и мыслей) оскудел, а пополнять его стало опасно. Ох.По утрам, как отец покойный, я страдаю не то что астмой,но застарелым кашлем курильщика. Вдохвслед за выдохом все труднее. Подходит к штангеспившийся легковес, подымает ее, роняет, всхлипнул, ушел, затих.Так и я, дорогие мои, страшусь, что беспощадный ангелизблюет меня, морщась, из уст своих.Крепкое нынче пивко. И зима необычно сурова.Вот персонаж мой любимый, бомж без денег и крова,раздобыл где-то баян, научиться играть сумел.В переходе подземном поет, собирает монетки на опохмел.Мимо него бредет человечество, нация без отечества,а над ним Христос, а под ним — могилы до самого центра земли.Сердце еще колотится, ландышем горьким лечится,в кепке мелочь с орлом ощипанным, полтинники да рубли.Procul este, profani. В смысле — прочь, посторонние.Как для камня нет бороны, так для гибели нет иронии(всю-то ночь радела, гасила в прихожей свет),но для музыки нет предела, и смерти нет.
Игорь Булкаты
Самтредиа
Булкаты Игорь Михайлович родился в 1960 году в Тбилиси, окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Литературная Грузия», «Литературная учеба», «Дружба народов». Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.
Любительские кинокадры, снятые с высоты четырехэтажного дома, — это все, что связывает меня с ним. Нынче, спустя много лет, когда уже нет отца, а время сматывает свою бобину, я хватаю конец пленки, вставляю в лентопротяжный механизм старенького проектора и, закрепив на принимающей кассете, запускаю фильм, где все еще молоды и источают любовь. Иногда он снится мне, большой и неуклюжий, похожий на буйвола, развалившегося посреди дороги и греющегося на солнце. Глина присохла к бокам, слепни вьются над ним, от него тащит за двадцать шагов, но это его не волнует, — он спокойно и тщательно пережевывает жвачку, обмахиваясь тугим хвостом да поводя мордой с огромными блестящими глазами, окаймленными пятисантиметровыми ресницами. Я ушел из моего города детства, но, простите за банальность, сердце мое осталось там. Часто повторяю, что ненавижу его, поскольку он предал меня с отцом, но это неправда, ибо по-прежнему просыпаюсь ночами в слезах. И тогда не важно, что сосед по лестничной площадке, учитель черчения Котэ Хучуа, пожилой холостяк с крашенными хной волосами, смущающий вечерами сопливых мальчишек рассказами о своих любовных похождениях, Тэко Чуаху, как мы переиначивали его имя, заявил мне однажды, дескать, осетины — гости в Грузии и пора бы мне зарубить это на носу. Не важно, что на митингах звиадисты в длинных чухах с чужого плеча требовали, чтобы мы с отцом, седым как лунь сердечником, высказали наконец-то перед народом свое отношение к осетинам. Мне не хочется вспоминать, как толстый мент Леван Никурадзе, недавно получивший лейтенантские погоны, ворвался со товарищи в кабинет к отцу и заявил, брызжа слюной, что ежели тот станет артачиться, то они доберутся до его младшей дочери. Отец прогнал их как шавок, затем позвонил моей сестре в больницу, где та работала, и велел исчезнуть на несколько дней из города. А Гия Стуруа, отличный вратарь нашей дворовой команды «Рогатка», что плакал, если его не ставили в ворота, — рыжий Гия окликнул меня как-то на ступеньках Дома культуры: «Игора, ты не в счет, никто тебя и пальцем не тронет. Я же помню, какие ты забивал голы». Но и это не важно, не стоит переживаний. Как и реплика аккумуляторщика Резо, брошенная им во время застолья, когда произносились пламенные тосты за великую и униженную Грузию, а я молчал, ибо любое мое слово было бы истолковано превратно, — он повернулся ко мне, держа в руке полный стакан, и сказал: «Послушай, если ты не поедешь в Цхинвал и не убедишь своих осетинцев убраться с нашей земли, то ты пидарас!» Я плеснул ему в морду содержимое моего стакана. Смешно, но Резо возмутился тем, что я вылил вино, коего и так недоставало. Господи, прости нам наши грехи! Я не держу ни на кого зла, но порой не могу сладить с собой, и тогда вместе с воем хлещет горлом застоявшаяся в груди боль. Отец помер от тоски и безысходности, потому что и земля наша обетованная не приняла его как должно, и мне пришлось выносить гроб из чужой каморки, а рядом не было никого ни из друзей, ни из тех, кто до недавнего времени считался завсегдатаем нашего дома. Но мне плевать и на это, потому что ночь и вроде как под покровом темноты не видать человеческих слабостей, и я позволяю себе ненадолго вернуться в город моего детства, совсем ненадолго, ровно настолько, чтобы успеть спрыснуть растрескавшуюся, подобно старому футбольному мячу, торбу души из фонтанчика, где гипсовый мальчик заливается смехом и аист щекочет его крылом…
