Маргарита Сосницкая - Четки фортуны
– Хри-сто-ло-пу-лос, Хрис-ти-аки, Хрис-то-ду-лу…
– Да прекратите вы богохульствовать, – не выдержал отец Александр.
– Ну что вы все не хотите признать, что дождь мокрый, – огорчился Георгий Дмитриевич.
– Не желаю понимать ваших намеков. Верно, опять с подвохом.
– Подвох в том, что вы отрицаете очевидное. Раньше наших детей даже именем Иуда называли. Не один Головлев тому примером. А вот Христосом никогда. А в Греции, видите, на каждом шагу… и в Болгарии Христо… Ботев. Помните?
– Это вы чересчур много видите.
– Прикажите выколоть глаза? Но и слепому Эдипу нельзя не заметить, что у нас людям в имена определили иностранные слова.
– А что вы предлагаете вернуть Предислав, Любав, Некрасов? За тысячу лет их забыли, а привыкли к Машам, Ваням, Ксениям. Они писали историю последних десяти веков.
– И дописались. А чтоб исправить написанное, надо начинать, вероятно, именно с имен… Как сказал поэт: «И повторял я имена, забытые землей» [7], – он помолчал. – Слово – оно как указатель на дороге: куда повернута стрелка, туда и оглобли поворачивают… А хотим вернуться на круги своя, не петлять дальше в чужих лабиринтах, надо постепенно, незаметно вернуть обратно свои родные имена.
– Ой-ой-ой, плачет по вас анафема, – покачал головой отец Александр.
– А вы скажите мне, как звали Ивана-царевича? А Василису Премудрую? – не отступал Георгий Дмитриевич. – Иван – библейское имя, Василиса – греческое, а сказки-то наши веков на сорок старше Библии. Назовите мне истинное имя героев, у них ведь были прототипы в жизни, а тогда предавайте, чему хотите. Я, как пионер, всегда готов пострадать за правду. Меня хлебом не корми, дай ради такого дела взойти на костер.
– Ишь ты, Джордано Бруно, протопоп Аввакум нашелся, – чуть ли не фыркал отец Александр. – Чего захотел?! Славы мученичества! Да сейчас, авария какая случится, как мошку, раздавят и не заметят, что такая ползала.
– Правда ваша. Но все же как-то не по себе, что я, русский, не могу русским именем называться. Называюсь греческим. Греки, небось, не называют своих детей: Святославы, Людмилы, Светланы. А мы, выходит, тупее греков. Они себя своими именами называют, а мы ихними, греческими. Арефа, Синклития, Агафоклия, Сосипатра, Аферкий, Аристовул, Мемнон… кто там еще в святцах? Акакий Акакиевич отдыхает.
– Так ведь все мученики, за веру претерпевшие. Иные в святцы не попадают.
– Теперь понятно, – тяжело вздохнул Георгий Дмитриевич. – Если имя определяет судьбу, то понятно, почему все россияне в двадцатом веке стали новомучениками. Но почему-то ни одной святой Светланы или Людмилы в святцах не попадается. Столько Арсениев и ни одного Богдана. Вам не кажется это натяжкой?
– Неправда, неправда, – зажмурил глаза отец Александр. – Святая Людмила есть, точно есть! А введение новых имен у колыбели российского христианства было насущно, как хлеб, как закладка фундамента при возведении храма.
Георгий Дмитриевич махнул рукой, как бы желая сказать, что ему есть что возразить, да уж не будет, не в охоту.
– А в просвещенной Европе еще дальше пошли, – приободрился отец Александр, – сплошь и рядом детей Сарами, Давидами нарекают. А в Жозефине вы Иосифину не распознаете?
– Вот тебе и просвещенная! Сплошное мракобесие… Реферат можно писать, – проворчал Палёв и демонстративно замолчал, не желая больше подбрасывать в огонь дискуссии поленьев.
18Когда они добрались до «Эль Сола», ставшего им уже родным домом, на нижней палубе, у кинозала, на доске были вывешены акропольские снимки.
Георгий Дмитриевич нашел себя.
Иногда фотография – как третий глаз, подметивший то, что ускользает от очного внимания. Елена Гречаная была на ней деталью Парфенона, невозмутимой и естественной, как сам этот оазис древности на погрязшей в прогрессе планете. А Палёв… потерянный, сбитый с толку, вел себя чуть развязно. Он оплатил злополучную фотографию и спрятал подальше с глаз долой. Порвать не поднялась рука. Елена получилась хороша. Эх, остановись, мгновенье! Ведь оно уже неповторимо, уже принадлежит прошлому не менее чем вся эта Греция с ее элладской славой.
Футляр-каюта был образцово убран: постель приготовлена ко сну, уголок одеяла отвернут, а на нем оставлена конфета: сладких вам снов, милые леди и джентльмены! Отец Александр едва успел пробормотать скороговоркой «Отче наш», а Григорий Дмитриевич – разместить рогатую, синюю богиню в своем алтаре, как ударил гонг, призывающий к ужину, накрытому в «Коралловом кружеве». Но громче всех гонгов трубила пустота в желудке.
Они вышли каждый из своей каюты в тот момент, когда «Эль Сол» снялся с якоря в порту Пирея, первого по величине в стране, и направился в Салоники, порт по величине второй.
Встретились за столом; Езерский хмурился, Георгий Дмитриевич сиял, как в день получки:
– Да бросьте вы дуться, отец Александр. Я ж лично ни в чем не виноват. У меня взгляд ученого. Чтобы развить его, я посвящал себя всевозможным наукам и дисциплинам. Что поделаешь, если иноземные слова иногда вскрывают суть значений и тайное делают явным.
– Бывает, – нехотя, чисто из вежливости, отозвался отец Александр. – Вот меня умиляет газета по-гречески, эфимерида , через нашу уволенную церковно-славянскую фиту. Эфимерида – нечто эфемерное, эфирное, летучее, несущественное. А вспомните «Правду» застойных лет, «Известия»… все казалось счастьем навеки.
– Да, – Палёв открыл меню, – вот вы и сами…– он углубился в изучение невиданных яств, предлагаемых кухней.
А кухня сегодня устраивала греческий ужин, официанты по такому случаю были одеты греками: в вышитые рубашки, черные безрукавки. Из меню Палёв дедуцировал, что долма – это почти наши голубцы, только не в капустном листе, а в виноградном. Он увлеченно читал по слогам: к пяти положенным языкам сегодня была приписка по-гречески.
– Ко-то-супа, – прочитал Палёв и отпрянул.
– Ко-то-су-па, – прочитал отец Александр и замер. – …Ба! Написано-то почти по нашему: котосупа . Только наоборот – суп с котом. Так вот он где сварен, суп с котом!
Подали суп с рисом и волоконцами куриного мяса.
– Ах, не с котом, а с курицей, – вывел суп на чистую воду отец Александр и благословился перед приемом пищи. – Наш-то суп с котом – это «лови момент»…
– Тогда уж позвольте не пропустить момент, – зацепился за слово Георгий Дмитриевич. – Перед нами яркая иллюстрация смысла-перевертыша. Разрешите-ка пофантазировать… М-гу… думаю, дело было так. Монахи держали пост. А о чем мысли человека голодного? О сгущенке, тушенке, о сытных обедах с наваристым супчиком. Вот вам и потом – котосупа!
– Сказочный супчик, – слушал да ел отец Александр. – Жаль, порция, как кот наплакал.
– Хотите, я вам свою уступлю? – с готовностью придвинул ему свою тарелку Палёв.
– Что вы! Горяченького и Богородица велит откушать во избежание язвенных неприятностей.
– Эх, уговорили, – Георгий Дмитриевич налег на суп с котом , да тот быстро кончился. – А помнится, как бомжевал…
– Кстати, о вашем бомжевании, – отец Александр придвинул к себе второе, те самые голубцы в виноградном листе. – Все хочу расспросить, неужели впрямь бомжевали?
– Да, представьте. И не философского эксперимента ради, а пал жертвой обменной аферы, скитался сначала по знакомым, хлебнул-с из этой чаши, потом… ну-да, не будем, тот суп с котом давно съеден. Сейчас я счастливейший из смертных, ответственный квартиросъемщик, живу один, как кот в масленицу… Тьфу ты, дались нам сегодня коты! Но тогда, да-с, тогда, не на что было поесть. Мне, ученому с патентами на мировые изобретения, не на что было купить булку. Ей-богу, хоть кота в подвале, такого же бомжа, как сам, лови и суп вари.
Отец Александр всплеснул руками.
– Да не волнуйтесь вы, – успокоил его Палёв, – до съедения братьев меньших я не дошел, а вот лаваш с лотка у кавказца умыкнул.
– Украл?
Палёв развел руками:
– Поймали бы, били б ногами, и были бы правы, ведь «не укради», и даже вы, отец Александр, их не осудили бы.
– Я-то вас не сужу, а жалею как заблудшую овцу.
Георгий Дмитриевич расхохотался:
– Трогательно… Ей-богу, – он осек смех и с самой серьезной миной спросил. – Кстати, а кто такая Она?
– Кто Она? – отшатнулся с опаской отец Александр.
– Та, которой мы всегда клянемся.
– Кому, кем клянемся?
– Ну, Богу – понятно, а Ей – кому? Кто такая Она? Почему сначала Ей, а потом Богу?
– Ах, Ей!
– Да, Ей. Кому Ей? Изиде? Она же – София. Афродите? Богородице?
– Вы… с вашими вечными штучками, – безнадежно махнул рукой отец Александр.
После ужина он удалился отдохнуть. А на пути в каюту сделал неожиданное открытие. Проходя через салон «Азур», на обратной стороне стеклянной двери прочитал в зеркальном отражении название и часто-часто закрестился: «Ба! И тут Руза! На тебе! Мой удел, планида… Царица Небесная! А ведь не случайно… Да только поди разберись, какой в том смысл, намек? Руза Небесная… морская. Куда меня занесло. И этого Пифагорыча, не ведающего, что творит, зачем послало? Имена ему нехристианские подавай… Ирод, конечно, злодей. Но узнай церковь об угрозе, уготовленной в младенце, что стало бы большим злом: обезвредить его или пустить все на самотек?»