Михаил Вивег - Игра на вылет
Мы все вместе съедаем обе пиццы и выпиваем три бутылки вина. Я встаю и иду в кухню за следующими. Ищу открывалку и слышу, как Том зевает и как старается подавить зевок — в присутствии моего мужа люди довольно часто подавляют зевки.
— Да, кстати, — кричит мне Борис, — ты уже знаешь?
Я вынимаю три тарелки и начинаю собирать маленькую полуночную закуску (иногда в присутствии Тома я выражаюсь несколько высокопарно). Я как раз в том настроении, когда даже по выключателю шлепаю ладонью так, словно это не квадратик твердого пластика, а жопка молодого тореадора (на корридах я никогда не была, но к тореадорам спокон веку питаю слабость). Я щурюсь на гудящую лампочку — ее холодный свет не выношу, но опьянение помогает мне с ним смириться — и лихо зашибаю ногой под кухонный стол каждую маринованную луковицу, что падает на пол. Пусть преспокойно гниет там! — восклицаю я вполголоса, не признаваясь даже самой себе, что завтра же утром на четвереньках полезу за ними, словно это бильярдные шары. Но сейчас мне море по колено. Открываю наш технологически средневековый холодильник, вынимаю из него ветчину со слезой, прижимаю ее к груди и легонько ласкаю. Мне кажется, что это самая замечательная ветчина на свете, которую я когда-либо видела. Мир — сказка! В моей гостиной — всего в трех метрах от спальни — сидит Том.
— Эй! — снова кричит Борис. — Я спрашиваю, ты уже знаешь?
— Нет. А что? — говорю я, и вдруг до меня доходит.
Я откладываю ветчину на блюдо, опираюсь обеими ладонями о стол и жду.
— Что послезавтра я женюсь! — вопит Том.
Я слышу, как они с Борисом чокаются. Заставляю себя выйти из кухни и весело поднять свои уродливые брови.
— Ты женишься? Так, значит, настоящая любовь…
Возможно, оба опасались моей реакции (а иначе почему бы с этой самой важной новостью так долго медлили?), но теперь вид у них довольный.
— Да так, — с трудом выговаривает Том. — Она… видишь ли… красива!
Он закрывает свои прекрасные глаза, и я наконец могу вернуться к ветчине со слезой и потихоньку выплакаться.
Том
Утром в ванной что-то меня озадачивает: я тщательно пострижен (свадьба есть свадьба), зеркало чистое. Умывальник тоже. Озираюсь: ванная убрана. История повторяется.
Вхожу в кухню, на столе накрыто на три персоны — значит, на совместный завтрак заявится и Джеф. Скиппи стоит у плиты и готовит мне яичницу с ветчиной.
— Невероятно, — констатирую я.
Скиппи широко улыбается, потом вытаскивает из морозилки бутылку финской водки.
— Спасибо за завтрак, Скиппи, но водку, правда, не буду, — сопротивляюсь я. — Во-первых, завтра утром женюсь, а во-вторых, перебрал уже вчера.
— Человек не должен довольствоваться тем, что говорит банальности. Все, что ты говоришь, столь предсказуемо… Почему ты хоть иногда не попытаешься быть оригинальным?
Это почти те же фразы, которые я обычно говорю ему.
— Хорошо. Скажу тебе то, что не может не удивить тебя: вчера ночью я напился с Фуйковой и ее мужем.
— Не трепись! Ты напился с Фуйковой? — искренне изумляется Скиппи. — А почему?
— Случайно.
— Почему кое-кто позволяет себе напиваться с женщиной, похожей на шакалью мамочку?
А почему кое-кто позволяет себе через день напиваться с тем, кто похож на пингвина и называет себя Скиппи, точно он кенгуру? — задаюсь я вопросом.
— Господи, Скиппи… Откуда ты только выуживаешь свои метафоры?
— Супер, да?
— Не знаю. Я не знаю, как выглядит шакалья мамочка…
— Жутко, — смеется Скиппи. — Как Фуйкова.
Пустой разговор. Скиппи разливает водку, но я решительно отказываюсь.
— Ты женишься только завтра в полдень, — напоминает он мне. — Кстати, не должен ли я осмотреть невесту?
— Тебе бы я не доверил ее, даже если бы у нее было сильное кровотечение.
— Не доверил бы? — спрашивает Скиппи простодушно. — Почему?
— Ты бы не разобрался.
Ладно, сдаюсь: беру рюмку и обдумываю тост.
— Итак, юбки кверху! — рявкает Скиппи.
Я знаю его с начальной школы и убежден, что его жизненное поражение (если допустить весьма спорное утверждение, что в человеческой жизни может существовать и что-то вроде победы) коренится уже в первом успешном паясничании: в десять лет раздеться по пояс в школьной столовке во время обеда, лечь на стол старшеклассниц, вывалить себе на грудь две миски ванильного пудинга и соответствующим образом задергаться — это и вправду требует смелости. Сумеешь — станешь самой знаменитой персоной в школе: неделями и месяцами будут ходить смотреть на тебя целые толпы… За этот успех Скиппи расплачивается по сей день. Он жертва собственных фантазий. Тридцатилетний мужчина, заживо погребенный в школьном ерничестве. Мне часто приходит на ум, что при созревании самое худшее не угри, не сексуальные муки или прочие неурядицы; самое худшее, что вопреки своей полной растерянности и беспомощности ты стараешься выглядеть нормально. Самое страшное в пубертате — деланая непринужденность. Я сталкиваюсь с ней в школе ежедневно. Иногда хотелось бы сказать ученикам: А вы только попробуйте представить, что нам, взрослым, раскусить вас ничего не стоит. Мы же видим, что вы глупы и не уверены в себе, — так почему вы корчите из себя таких cool?[32]Почему вы, безнадежные идиоты, все время твердите, что вы в полном порядке, — хотя вас, к примеру, запросто лишили любви всей вашей жизни?
Джеф
Десять часов утра, а выпили больше чем полбутылки водки. Несмотря на то что Джеф после каждой рюмки старается закусить, он чувствует себя сильно под мухой. Даже завтракать с Томом и Скиппи означает напиваться, недовольно думает он. Что до него, он лучше рванул бы куда-нибудь на велосипеде. Такой пологий многокилометровый подъем по узкой деревенской дороге, окаймленной яблонями, — вот именно то, что надо. В облетевших кронах сморщенные яблоки, на траве иней. Здорово, что в воскресенье он отправится на велосипеде в Врхлаби.
— Мне всегда казалось, что питье по утрам — самое лучшее дело, — говорит Том. — Вечером я усталый, алкоголь частенько меня забирает, а по утрам я полон сил и могу быть равноценным соперником.
Скиппи, взглянув на Джефа, усмехается.
— Он опять говорит как по писаному. Или пьян вдребадан!
— Это не совсем точно, — возражает Том. — Я только что объяснил тебе, что по утрам могу сильно поддать, но одновременно оставаться в трезвом уме. Встречал же ты умных питухов?
Джеф перестает слушать — при желании он может совершенно вырубиться. Болтовня Тома действует ему на нервы. Когда Тому было семнадцать, Вартецкий похвалил его поразительно богатый чешский — и этим он пробавляется до тридцати, думает Джеф. Иногда Том кажется ему маленьким мальчиком, который получил новый велосипед и с утра до вечера колесит на нем по поселку, чтобы уж наверняка быть уверенным, что все его заметили. Однако со временем это приедается!
— А знаешь, что хуже всего? — говорит Том Скиппи. — Только я немного окреп духом после тридцати, только свыкся с расстегнутыми пуговицами и большим декольте, — повторяет он для Джефа, перехватив его взгляд, — как в моду вошли короткие майки.
Он делает многозначительную паузу.
— А вместе с ними и голые животики. Обнаженная интимность пупочка. Иногда и две ямочки над попкой.
— Ах, боже, эти попки! Красивые упругие попочки! — выкрикивает Скиппи.
— А если майка коротка и достаточно отстает от тела — тут тебе и новый, небывало возбуждающий вид грудей снизу.
Скиппи впивается зубами в указательный палец.
— Груди снизу? — удивляется Джеф — В таком случае ты должен стать на колени, что ли?
Том игнорирует его.
— И только ты ценой больших усилий привыкнешь к этому, только почувствуешь, что самообладания ты все же не теряешь и даже при виде этих эротических изысков…
— Сможешь удержать мочу, — язвительно вставляет Джеф.
— Сможешь сохранить минимальное человеческое достоинство… как вдруг появляются брюки на бедрах.
— Обожаю брюки на бедрах! — выкрикивает Скиппи.
— С выглядывающими трусиками. С бесстыдно, вульгарно, пикантно, вызывающе выставленными на показ трусиками. То, что раньше дозволялось видеть единственному мужчине, теперь могут видеть абсолютно все— в этом крутая сущность этой моды. Каждый из нас по несколько раз на дню пользуется статусом избранного, но без всяких решающих преимуществ. Мы вправе посмотреть, но не вправе дотронуться. Это кружево — предвестник наслаждения, которого никогда не будет.
