Жан Жубер - Незадолго до наступления ночи
Александр уже давно отказался от посещений центра города, ибо ему было противно то состояние, в котором пребывает человек в толпе, так что все его «перемещения» по городу ограничивались ежедневными походами из отеля в библиотеку и обратно. Чтобы не сидеть в кафе среди шума и гама, он теперь днем довольствовался сандвичем, который украдкой съедал в кабинете. Проделывая сей нехитрый маневр, Александр сознавал, что нарушает правила библиотеки; он очень боялся упреков и выговоров от строгих дам — хранительниц фондов, ставших для него в некотором роде… надсмотрщицами, а потому он тщательно смахивал со стола крошки и бросал их в окно, выходившее во внутренний двор, полагая, что там их склюют голуби. С сожалением покидая здание библиотеки (и как можно позже, перед самым закрытием), Александр ужинал в ресторанчике, находившемся неподалеку от отеля, где неразговорчивые официанты с уважением относились к его желанию побыть в одиночестве.
По ночам он раз по десять вставал, чтобы помочиться и выпить стакан воды; поднимался он с постели с большим трудом, так как его суставы утратили подвижность и болели; вставал он со стонами и тяжкими вздохами, проходил несколько шагов на полусогнутых ногах, сгорбившись, в позе, в которой передвигаются крупные обезьяны, а затем все же выпрямлялся, корчась и гримасничая от боли. Иногда он ощущал глухую боль в левой стороне груди.
На протяжении последних лет засыпал Александр с трудом, так что приходилось прибегать к помощи снотворного, из-за этого по ночам наблюдалась некоторая спутанность сознания; он видел странные сны или, точнее, вспоминал уже однажды виденные сны. Так, ему приснилось, что он вошел в дом, где жил в детстве… В доме вроде бы никого не было… Он зашел на кухню и внезапно почувствовал, что его старенькая бабушка находится где-то рядом, быть может, в своей комнатке, и он ощутил угрызения совести и приступ глубокой печали при мысли о том, что старушку в столь преклонном возрасте оставили в одиночестве. Как же ей удалось выжить? Почему ее приговорили к столь страшной каре, как изоляция от людей? Должно быть, она услышала звуки шагов, так как дверь отворилась, и вот она уже перед ним: очень старая женщина с мертвенно-бледным лицом и убеленными сединой волосами (столь же белыми, как и лицо); она молча смотрит на него.
При пробуждении Александр испытал острое чувство вины и горечи, словно он был повинен в том, что бабушку бросили в доме одну, словно он был в ответе за то, что о ней забыли. В действительности же ничего подобного не было. Его бабушка тихо и мирно скончалась, окруженная любящими родственниками.
Снился ему иногда и другой сон… Он видел какого-то мужчину в глубине двора среди высоких жилых домов. Мужчина ждет женщину, в которую страстно влюблен. Наконец она появляется в противоположном углу двора и направляется к возлюбленному. Внезапно на балкон дома, к которому мужчина стоит спиной, вылезают три типа с физиономиями, обычно именуемыми бандитскими рожами или физиономиями висельников, и кто-то из этой троицы бросает в спину мужчине какой-то предмет, вероятно, камень… Однако это не камень, а раскаленная докрасна лошадиная подкова, и эта подкова буквально прикипает к рубашке и спине несчастного, издавая ужасное шипение. Бедняга тотчас же с силой отдирает подкову и отбрасывает ее прочь, но на его коже остается кроваво-красный след от ожога.
А на следующую ночь его посетило совершенно ошеломляющее видение: ему приснилось, что в одном из самых темных и запутанных лабиринтов библиотеки, там, где стоят старинные книги по географии и столь же древние карты и атласы, он овладел Мариной.
Однако наутро, когда он пришел в библиотеку, навстречу ему вышла не Марина, а Вера и с чрезвычайной быстротой принесла ему затребованную папку.
— Вот папка № 13, — сказала она. — Вы хорошо поработали на этой неделе.
— Да, вы правы. На предыдущей неделе у меня как-то не ладилась работа. Несомненно, сказалась усталость. Да к тому же и почерк Брюде становится все более и более неразборчивым. Я иногда с огромным трудом расшифровываю слова и фразы, но мне пока что удается понять все, нужно только терпение и время.
Как ни странно, Вера, всегда стремившаяся свести все разговоры с Александром до минимума, на сей раз, как ему показалось, слушала его весьма благосклонно и даже с интересом. Она никуда не спешила, а напротив, вроде бы вознамерилась с ним поболтать и даже прислонилась спиной к дверному косяку. Поза у нее тоже была довольно необычная, по крайней мере для нее: к груди она одной рукой прижимала книгу, а вторую руку она уперла себе в бедро и так и стояла, слегка покачиваясь, словом, поза была такова, что если бы речь шла о другой женщине, то ее можно было бы счесть весьма и весьма провоцирующей. Хотя Александр и был искренне тронут оказанным ему вниманием, все же не мог в который раз не подумать о том, сколь вызывающе и волнующе она выглядит с этой ее копной черных волос, таких же черных, как ее свитер и облегающе-узкие брюки. Он опять подумал, что ее стрижка напоминает не то каску, не то шлем, причем сходство еще более подчеркивается короткой и отрезанной по прямой линии челкой. В ее облике поражала мертвенная бледность кожи… «Эта девушка черна и бледна как смерть! — сказал себе Александр. — Да, так чего же она хочет от меня? Я бы предпочел иметь дело с Мариной… в особенности с такой, какой она была сегодня ночью во сне… она совсем не дичилась…»
— Да, чего-чего, а терпения у вас хватает, — чуть насмешливо протянула Вера. — Вот уже два месяца вы сидите здесь и чахнете над рукописью вашего Брюде.
— Два месяца? Правда? А я и не заметил, как время пролетело!
— Тем не менее время идет, вне зависимости от того, замечаем мы его ход или нет. Да, вы здесь уже немногим более двух месяцев. Все отмечено…
— Скажите, пожалуйста, много ли папок еще осталось?
Александр не раз уже задавал Вере этот вопрос, но всякий раз она умудрялась уйти от ответа или отвечала столь туманно, такими хитроумными намеками, что он не знал, что и думать.
— Ну так сколько же? — повторил он вопрос.
— Еще три.
— Толстые?
— И да, и нет… Это как посмотреть…
— Значит, мне понадобится… еще недели две-три…
— Быть может, больше, а быть может, и меньше… Но какая вам-то разница, ведь вы не замечаете, как бежит время? Вы сами только что в этом признались.
Голос Веры внезапно обрел прежнюю твердость и решительность, даже суховатость, а слабая, еле приметная улыбка, на протяжении нескольких минут оживлявшая и красившая ее лицо, вдруг мгновенно исчезла, словно ее стерла невидимая рука.
— Ну хорошо, я вас покидаю… У меня дела! Не будем терять это пресловутое время зря! Работайте хорошенько!
Вновь в голосе Веры зазвучали нотки строгой учительницы, обращающейся к неразумному ребенку. Она резким движением оторвала от груди книгу, которую так заботливо к себе только что прижимала, сунула ее под мышку, повернулась и пошла по проходу среди стеллажей; вскоре тоненькая темная фигурка словно растворилась в полумраке.
В период, когда велись дневниковые записи, содержавшиеся в тринадцатой папке, путь, избранный Брюде, становился все более опасным. Ему исполнилось двадцать три года, он опубликовал два поэтических сборника, и от публикации этих сборников он с поразительной для такого человека наивностью ожидал чего-то сверхъестественного… сверхмощного взрыва интереса к своей особе, а быть может, и общественных потрясений. Но за исключением нескольких авангардистских литературных журналов, возведших его в ранг гения, сборники остались практически незамеченными читающей публикой, критики хранили молчание. А что было проку в восторгах авангардистов? Ведь тираж у их журнальчиков был крошечный, так что и читателей у них набиралось всего лишь несколько сотен. Брюде пришел в дикую ярость. Ведь он надеялся поднять молодежь на бунт, спровоцировать беспорядки, создать в результате «использования великой силы слов» настоящую армию разрушителей, которые последуют за ним. И что в итоге? Он вновь оказался во главе жалкой горстки сторонников и поклонников!
Александр вспомнил, как однажды увидел Брюде в окружении этих патлатых, бородатых, худых, словно полуголодных молодых людей с лихорадочным блеском в глазах, которым отличались, как утверждают историки, молодые террористы в царской России, так называемые бомбисты, бросавшие бомбы в кареты высокопоставленных чиновников и даже в кареты членов царской фамилии. Как ни странно, в этой группке не было ни одной девицы.
Разумеется, Александр читал стихотворения Брюде, и те из них, что составили сборник «Динамит», заставили его глубоко задуматься о сути такого явления в литературе, как этот юный бунтарь и его творчество. Он признавал, что слова Брюде и образы, созданные им, обладают большой силой, но безумные вопли, яростные проклятия и дикая брань возмущали его, выводили из себя, а уж от запаха смерти, словно веявшего с этих страниц, у него волосы вставали дыбом. Александр был вынужден признаться самому себе, что страшится беспорядков, страшится хаоса, духа разрушения, безумия. Ведь он по природе своей был человеком, более всего ценившим во всем уравновешенность, устойчивость, чувство меры, хотя ему и случалось приходить в восторг от творений тех, кого именуют «великими литературными террористами». Да, его словно зачаровывали таинственные бездны их мрачных душ и идей, он заглядывал в них, испытывая двойственное чувство влечения и отвращения; но, склоняясь над этими безднами, он не утрачивал инстинкта самосохранения, а потому руки его всегда верно находили опору. Именно в этом и упрекал его Брюде; он кричал: «Вы недостаточно безумны, профессор!» И звучало это утверждение в его устах так, словно безумие было великим достоинством, добродетелью, качеством, дарующим человеку красоту и гармонию, понятием из области этики и эстетики! Да, действительно, Александр был слишком привязан к реальной жизни, чтобы устремиться в разверзшуюся перед ним пропасть, дабы оказаться на самом дне и стать приверженцем новой религии, болезнетворной, толкающей к патологическим извращениям.
