Марджори Ролингс - Жажда человечности
— В каком ты классе, Лео? — Я сказал ей. — Значит, ты уже умный мальчик, — сказала она с добродушной усмешкой. — Ты любишь ходить в школу, Лео?
Я ответил, что больше всего люблю испанский, историю и сочинение.
Тут вид у нее сделался еще более добродушный.
— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Я почему-то не мог сказать ей того, что сказал человеку в поезде, моему другу. Я ответил, что не уверен, но, может быть, стану школьным учителем.
— Об этом и я мечтала, — с гордостью заявила она, — и тоже много училась, чтобы добиться этого, и верила, что добьюсь, но потом вынуждена была оставить школу — связалась с никчемным Нигером, совсем потеряла разум. Ничего лучшего не могла придумать, как выйти за него замуж. Представляешь себе? — И она засмеялась и поставила передо мной тарелку.
— Ну а теперь принимайся за еду. Дурная моя голова! Ну вот, к примеру, твой брат, — вдруг сказала она. — Он хороший, примерный парень. Он хочет многого достичь. У него есть честолюбие. Это мне нравится — честолюбие. Не дай ему свалять дурака. Как сделала я. Тебе понравилось мое жаркое?
— Да, мэм, — ответил я, — очень вкусно.
— Хочешь еще пива? — сказала она и налила мне пива.
Я почувствовал, что больше в меня не лезет. Но мне не хотелось уходить, хотя я знал, что теперь-то уже действительно могу опоздать домой. Пока мисс Милдред болтала и хозяйничала на кухне, я прислушивался к голосам в другой комнате, к голосам и к музыке. Играли какую-то медленную, ленивую танцевальную мелодию, но мелодия уже звучала во мне вместе с другой, более живой музыкой, из которой эта ленивая музыка рождалась. Голоса не соответствовали музыке, хотя и пели в лад. Я прислушивался к голосу девушки, печальному и низкому, полному тоски и в то же время таящему в себе задор и веселье. Комната была вся полна смеха. Он прокатывался по гостиной и бил в стены кухни.
Время от времени раздавался густой голос Калеба — он гудел, как барабан, в такт музыке. Интересно, часто ли Калеб бывает здесь и как он познакомился с этими людьми, настолько непохожими — так, по крайней мере, мне казалось — на всех людей, которые когда-либо навещали наш дом.
И тут я почувствовал руку Калеба у себя на затылке. В дверях, улыбаясь, стояла Долорес.
— Ну как, наелся досыта, малыш? — спросил Калеб. — Нам пора отсюда выбираться.
Мы медленно двинулись по коридору — мисс Милдред, Долорес, Калеб и я. Дошли до двери, подпертой металлическим шестом таким образом, чтобы ее невозможно было открыть снаружи; над тремя замками висела тяжелая цепочка.
Мисс Милдред начала терпеливо открывать дверь.
— Лео, — сказала она, — не пропадай совсем. Заставь своего брата, пусть он тебя снова приведет со мной повидаться, слышишь? — Она отодвинула шест, затем сняла цепочку и повернулась к Калебу. — Приведи его как-нибудь днем. Мне днем нечего делать. Я буду рада за ним присмотреть. — Последний замок поддался, и мисс Милдред открыла дверь. Нас ослепил яркий свет в вестибюле; нет, помещение чистотой явно не отличалось.
— Спокойной ночи, Лео, — сказала мисс Милдред, затем пожелала спокойной ночи Долорес и Калебу и закрыла дверь.
Я снова услышал скрежещущий звук, и мы стали спускаться по лестнице.
— Она хорошая, — сказал я.
Калеб, зевая, согласился.
— Да, она очень милая женщина. Но не вздумай никому дома это говорить, — прибавил он. — Слышишь? — Я поклялся, что не скажу. — Это наш с тобой секрет, — сказал Калеб.
На улице теперь стало гораздо холоднее. Калеб взял Долорес под руку.
— Мы проводим тебя до подземки, — сказал он.
И мы направились по широкой темной авеню. Добрались до ярко освещенного киоска, который внезапно возник на тротуаре, словно какой-то невиданно причудливый навес или огромный пылесос.
— Пока, — сказал Калеб и поцеловал Долорес в нос. — Мне надо бежать. Увидимся в понедельник, после уроков.
— Пока, — сказала Долорес. Она нагнулась и быстро поцеловала меня в щеку. — Пока, Лео. Не шали. — И побежала вниз в подземку.
Мы с Калебом двинулись быстрым шагом по авеню, в сторону нашего квартала. Станция подземки находилась рядом с кинотеатром, и кинотеатр был погружен во тьму. Мы знали, что уже поздно, но не предполагали, что настолько поздно.
— Картина была очень длинная, правда? — спросил Калеб.
— Да, — сказал я.
— А что мы смотрели? Расскажи-ка лучше про оба фильма. На всякий случай.
Мы быстро шли по авеню, и я, стараясь вовсю, рассказывал ему содержание фильмов. Калеб умел внимательно слушать и из того, что я рассказывал, умел отобрать нужное и сообразить, что сказать, если возникнет необходимость.
Но в этот вечер нас постигла совсем неожиданная беда, родители тут были ни при чем. Я только дошел до того места в своем торопливом рассказе, когда добрую девушку убивают индейцы и герой жаждет отомстить убийцам. Мы поспешно шли вдоль домов, тянувшихся к востоку от нашего дома, когда услыхали, как затормозила машина, нас ослепил яркий свет фар и оттолкнуло к стене.
— Повернитесь к стене, — сказал голос. — И поднимите вверх руки.
Может показаться смешным, но я почувствовал себя так, словно над нами с Калебом совершилось волшебство и мы перенеслись в какой-то фильм, словно я накликал на нас беду своим рассказом. Может, нам теперь пришел конец? Никогда в жизни я не испытывал подобного страха…
Мы сделали, как нам было приказано. Под пальцами и ощущал шероховатый кирпич. Чья-то рука ощупала меня сверху донизу, и каждое ее прикосновение казалось мне унизительным. Рядом стоял Калеб, я слышал, как он затаил дыхание.
— Теперь повернитесь, — приказал голос.
Большие фары погасли; я увидел полицейскую машину, стоящую у обочины тротуара с открытыми дверцами. Я не осмеливался взглянуть на Калеба, каким-то чутьем я понимал, что это будет использовано против нас. Я уставился на двух молодых белых полисменов; они стояли, сжав губы, с важным выражением на лицах.
Они навели фонарик сначала на Калеба, потом на меня.
— Куда вы, ребята, направляетесь?
— Домой, — ответил Калеб. Я слышал его тяжелое дыхание. — Мы живем в соседнем квартале. — И он сказал точный адрес.
— Где вы были?
Я почувствовал, какое Калеб делает над собой усилие, чтобы не поддаться гневу и держать себя в руках.
— Мы просто проводили мою знакомую к подземке. Мы ходили в кино. — Затем он устало и горько выдавил из себя: — А это мой брат. Я веду его домой. Ему всего десять лет.
— Какой вы смотрели фильм?
И Калеб сказал им. Я подивился его памяти. Но я также понимал, что фильм-то кончился больше часа назад, и боялся, что полисмены могут это сообразить. Но они не сообразили.
— Есть у вас какое-нибудь удостоверение?
— У брата нет, у меня есть.
— Покажи.
Калеб вынул свой бумажник и протянул им.
Они просмотрели его бумажник, взглянули на нас, вернули бумажник.
— Идите-ка домой, — сказал один из них. Потом они сели в машину и укатили.
— Спасибо, — сказал Калеб, — спасибо вам, подонки-христиане.
Его акцент теперь был безнадежно островной, такой же, как у нашего отца. Раньше я у него никогда подобного акцента не слышал. А потом он вдруг посмотрел на меня, засмеялся и потрепал по спине:
— Пошли домой, малыш. Ты испугался?
— Да, — признался я, — а ты?
— Да, черт возьми, я не на шутку струхнул. Но они, должно быть, все-таки разглядели, что тебе не больше десяти.
— По тебе не видно было, что ты испугался, — сказал я.
Мы уже дошли до своего дома, приближались к нашему крыльцу.
— Ну, теперь-то уж у нас действительно есть причина, почему мы опоздали, — заметил он и усмехнулся. А потом добавил: — Лео, я хочу тебе кое-что сказать. Я рад, что это произошло. Это должно было когда-нибудь произойти, и, конечно, я рад, что это случилось в такой момент, когда я был с тобой рядом. Я рад, что и ты был со мной, иначе они бы меня арестовали.
— За что?
— За то, что я черный, — сказал Калеб, — вот за что.
Я ничего не ответил. Я промолчал, потому что он сказал правду, и я это знал. Должно быть, я это знал всегда, хотя никогда не заводил разговор на эту тему. Но я этого не понимал. Меня переполняло чувство ужасного смятения. Мне сдавило грудь, язык словно отнялся. «Потому что ты черный». Я пытался вдуматься, но у меня не получалось. Перед глазами снова стоял тот полицейский, его жестокие глаза убийцы, его руки. Неужели они тоже люди?
— Калеб, — спросил я, — белые тоже люди?
— Что ты такое говоришь, Лео?
— Я хочу спросить, белые — разве они люди? Люди, как мы?
Он посмотрел на меня с высоты своего роста. На лице его было какое-то странно печальное выражение. Такого выражения лица я у него никогда прежде не видел. Мы уже вошли в дом и поднялись на несколько ступеней очень медленно. И тут он произнес:
