Михаил Белозеров - Река на север
— Ты знаешь... — она стояла совсем рядом и пальцем касалась его плеча, — я всегда думала, что секс для меня самое важное, но если не самое, то просто важное... Ты понимаешь?
Она улыбнулась в зеркало, ловя его взгляд.
— Понимаю, — ответил он, собирая станок. Новое лезвие он обнаружил в запасной мыльнице.
— Я догадалась, что ты хочешь подбрить горло — здесь и здесь. Отросло...
— Спасибо, — сказал он. — Ты просто меня пугаешь...
В ее глазах появился вопрос.
— Я уже испугалась самой себя... — Она повернула голову так, что он на мгновение увидел, как волосы перекатились рыжеватым водопадом, и ушла в комнату.
Он дал себе зарок не влюбляться. Он знал, что сумеет все испортить. Он надеялся, что все испортит. Может быть, он боялся за самого себя? Просто он знал, какую цену надо платить, и это не входило в его планы.
Отец — вот кто умел жить. Их было три. Три награды. Орден Красного Знамени. Медаль за участие — одна первой, другая второй степени.
— Не слушай наивно, Миша, когда тебе приказывают. Война — дело грязное, и геройство на ней — дело случайное. В поиске на меня вышел перебежчик — то ли майор, то ли подполковник. Я его в штаб отвел. Через некоторое время генерал вызывает: "Выведи и шлепни...", "Я разведчик, а не палач", — отвечаю. А сам думаю: "К тому же он сам сдался..." — "Делай, что тебе приказано!" "Нет!" — сказал я ему. Немцу тому жизнь спас — пока генерал другого исполнителя искал, злость у него прошла, а мне после войны дали посмотреть мое личное дело, где, между прочим, было написано следующее: "Сентиментален. К работе в органах не пригоден".
Если тебе, например, приказывают занять тот холм, то будь уверен — неожиданностей хватит. Штрафники. До этого я с ними не сталкивался. Звания у них были на одно ниже, чем в обыкновенных частях. И тот майор командовал батальоном. А у меня под началом разведчики — человек десять-пятнадцать. Он мне кричит: "Прячешься, лейтенант! Мать вашу! Атакуй!" Я ему: "Мне командир приказал занять горку и прикрывать слева". Он сразу смекнул, что я герой, не устою, не побегу жаловаться. "Ничего не знаю! Атакуй отсюда!" И пистолетом размахивает: "Я тебя огнем прикрою..." Что делать? У нас одни автоматы. Даже гранат — пара на всю команду. Мальчишки. Соображения у майора никакого. Видно, он свою выгоду имел. Развернулись цепью. Выбежали на склон холма, потом — на следующий. Справа наши — как на картинке: взрывы, танки, деревня горит. Только мы гребень миновали: "Ту-ту-ту..." Крупнокалиберный. Заметили. Очередь — как сваю забивают. И мне одна в живот. Упал. Катаюсь от боли. Друг мой и заместитель, Сашка Кляйн, — звали мы его так за то, что при небольшом росте хер у него был непомерный, — кричит из окопа: "Юра, яблоки!" А я ответить не могу, даже вздохнуть. Он меня и вытащил. Правда, поднять не мог — где на карачках, где боком — доползли. Кровь из живота хлыщет. Пулеметчик за нас всерьез взялся. Пули зигзагами в песок зарываются. Мы через гребень перевалили, и он нас из вида потерял. Сашка у майора санитаров выпросил, и меня в полк отнесли. Так я случайно орден заработал — заработал вместо майора и благодаря ему. А спас меня французский бинокль. Накануне я его в Карпатах с одного "языка" снял. Если бы не бинокль, пуля вышла бы насквозь, а так полковой врач в кишках поковырялся, зашил, и недели две я в повозке у командира полка провалялся — любил он меня за мою наивность и преданность, можно сказать, берег как сына, боялся, что я к нему из госпиталя не вернусь.
Отец таким и остался — наивным до конца жизни. Мать, которая смотрела на него с укором. И в семьдесят он мог привести в дом приятеля, младше его в два раза, и выпить с ним пива. Мать этого не одобряла, но сносила, зная его характер. Впрочем, когда его сын собрался служить, он произнес китайскую поговорку: "Хорошее железо не идет на гвозди, а дельный человек не идет в солдаты".
Незадолго до смерти отец получил четвертую награду — орден Жукова. Тогда у него и появилась привычка при встрече говорить одну и ту же фразу: "Я стар, часто бываю груб, но всегда думаю о тебе..."
Ночью, вслушиваясь, как гусеницы кромсают шоссе, она спросила:
— Ты быстро привыкаешь?
Он едва не спросил: "К чему?", но промолчал и только дотронулся до нее, пусть даже этот жест и давал какую-то надежду им обоим, он просто хотел, чтобы она помолчала, и, наверное, она поняла.
Когда ему задавали подобный вопрос и выматывали — как зубной болью — любым способом, он всегда только мучился. К чему он не был приспособлен, так это к наивной вере в самого себя. Это не имело ни к кому отношения. Веры у него не было, может быть, немного больше равнодушия, но только не веры в благополучный исход — слишком мало у него оставалось времени для работы, и здесь он уж себе не давал спуска и был честен до конца, потому что перед самим собой ему не было смысла хитрить, слишком долго он боролся со своей зависимостью от женщин, чтобы вот так легко предать себя.
— Я и к стрельбе не мог привыкнуть... — отшутился он.
— Каждую ночь... — прошептала она, вглядываясь в тревожную темноту за окнами. Он так и не понял, было ли это замешательством или минутной слабостью. — Я знаю... — произнесла она, помолчав так, что он почти догадался, о чем она спросит. — Кем ты был?
— Майджи, — сказал он, — майор медицинской...
— Ты воевал?
— Торчал в госпитале, потом убегал...
Человек фиксирует не время, а последствия его. Все его военное прошлое было единым большим комом, вычленить из которого он ничего не мог. Оно было так свежо, что он не мог, еще не мог сделать выводы о нем.
— Ты не хочешь, чтобы я тебя жалела?
— Нет, — ответил он, — не хочу...
— А я хочу, — заявила она вдруг упрямо.
Его плачущая женщина? Он подумал, что не хочет привыкать ни к ней, ни к звукам ее улицы за окном, потому что знал о себе, что потом теряет чувство опасности и способен сделать глупость, а делать глупость совершенно не входило в его планы. Мало ли он наделал их в своей жизни. Два его первых романа тоже были глупостью, хотя и принесли славу, но он не чувствовал, что изменился и стал мэтром — наверное, единственное, чего он боялся, — изменить самому себе даже в этой стране, где всем на все наплевать, где все давалось и делается большим трудом и многое зависело от случайностей или просто от связей. Писатель всегда живет в ожидании. Только чего? Иллюзий? Слава тоже случайность. В свете уличных фонарей Изюминка-Ю выглядела совсем по-другому. "Ночь не такая, как день", — думал он, закрыв глаза, и снова вспомнил о сыне, а потом о Гане. Когда у тебя кто-то умирает, ты кромсаешь себя всю жизнь. Ты можешь делать вид, что хорош для этой жизни, удачлив и любим, но на самом деле ни что не годен. Ожидания не оправдываются, потому что нечего ждать, все уже сбылось.
Медовый месяц они провели во все той же Ялте. Зимние виды. Рваные облака над рыжими зубцами перевала. Старые открытки в манеже, на которых запечатлены набережные, покрытые снегом, — в этом отношении им повезло — декабрь оказался теплым, дождливым и ветреным. Потом он просто ненавидел этот город, последнее времена — грязный и дорогой. Жаль, что эти скалы и море нельзя было скатать в ком и забросить подальше. Если бы это только помогло. Не надо было ему думать обо всем этом. Просто не надо было. Приятно, когда тебя хотя бы пять минут ничего не волнует.
— Наверное, надо родиться русской женщиной, чтобы... — произнесла она и перевела взгляд на него. Ее лицо изменилось, словно она отвлеклась, а глаза блеснули в темноте.
— Что бы что? — спросил он шепотом.
Он давно себя проклинал за привычку докапываться до сути. Иногда ты от этого становишься машиной. Просто машиной для просчета вариантов. Какие уж здесь чувства. Иногда женщины рождали в нем то, за что он любил их, — неопределенность. Но никогда не обладал способностью находиться сразу в двух ипостасях, тем более, что давно в этом разуверился.
За окнами, под горкой, голос, усиленный мегафоном, командовал:
— Живо, живо! Трое направо! Трое налево!
Сапоги громыхали по мостовой. Где-то вдалеке выругались протяжно и беззлобно.
Она прошептала, плотнее укрылась одеялом:
— Чтобы все терпеть... Убежали... Проснуться и спокойно жить...
"Черт возьми, — подумал он, засыпая, — хочу, чтобы меня поймали... когда-нибудь... Но пока я не научусь верить ей, ничего не произойдет".
VI.
Господин с суетливыми движениями и больными глазами твердил в общественную связь: "Подозрительный субъект находится в седьмом вагоне, подозрительный субъект находится в седьмом вагоне..." Пассажиры сохраняли невозмутимые лица. На станции выскочил и зайцем петлял среди прохожих. Перед отправлением вошли двое в полицейской форме и цепкими глазами обшаривали пассажиров.
От соглядатая, как и от Изюминки-Ю, буркнув: "Жди меня...", избавился в центре, где-то в районе Почтамта, пробежал через проходные дворы и кварталы гвоздарей — продукт строительного бума, словно в оправдание существования трактрисс, — вне сознания, по сложно выписанным кривым, с приседаниями и оглядыванием — мимо Державного института штучного(?) интеллекта, мимо Академии Художественного Катания, которая у него была связана с одной вечно эпатирующей художницей, кроме всего прочего пользующейся трактантными духами, — на Пушкинскую (запах котлет, чеснока) — пару шагов от центра — и трухлявые развалины, и граффити на заборах — согнулся в три погибели в проходящей маршрутке. За окном мелькнула большая красная буква "М". "Макдональд" — быстрая еда для быстрой жизни. Глядя на автомобильные номера, считал факториалы. Через две остановки выскочил, увидев впереди трамвай, который, петляя и тренькая, упорно лез в гору по улице Непокоренных Народов. Споткнулся о чьи-то вещи, о существование которых, как и о траврности сознания, тут же получил подтверждение болью в голени, услышав при этом кокетливое: "Осторожно, молодой человек..." С любопытством взглянул на обладательниц сексуальных ноток — долго ли он еще будет интересоваться всем этим? Фраза с обложки журнала: "Семеро обнаженных девиц, вполне довольных собой". Маленькие кареглазые зверьки, ищущие встречного взгляда. Попка — которой нет, где-то в зачатии, под полоской ткани, свернутая тугим бутоном розы — не для его ли шмеля? Минут пять играл в гляделки, перейдя к экспериментальной части опыта, и едва не проехал нужную остановку. Услышал протяжное: "Ох-х-х... и...", к которому было добавлено пошловатое слово. Чувствуя на себе долгие взгляды сквозь переливающиеся сетчатой радугой окна, спустился в переход и чинно шел среди толпы, издающей тергоровые запахи: мимо портрета два на три — ни он первый, ни он последний — архаично-полуголого Лимоноффа — по одной из старушечьих версий — американское создание клериканского происхождения, а также вождь пробирочной партии с дорисованным на стекле каким-то шутником тем, что он так долго смаковал — длинным и толстым — его "Лимонкой", теперь-то ему не стоит плакаться, ибо — вечно торчащей; мимо (Fm) "104,5 новых шуток от Фомы"; мимо четверых в фуражках, улыбающихся с плаката, — никто уже и не помнил первоначального смысла фразы, но все знали — "Улицы разбитых фонарей"; знакомый господин, строящий магазин, мимоходом, повернув голову, равнодушно скользнул взглядом, лениво посетовал на трудности: "...не успеваю наклеивать акцизные марки и завожу товар на последние деньги...", "Сочувствую, — бросил Иванов, вовсе не жалуясь, — у меня их просто нет..."; Земфира пела о том, что он сам искал в пятнадцать или шестнадцать лет; фраза, брошенная в сердцах: "Народу, как в Китае!"; "Люблю я это дело, люблю. Смертник я, смертник..." — сообщал покачивающийся гуляка; человек — личный шофер клериканина, — но почему-то представляющийся вся и всем зубным техником — пиджак и галстук, как телефон у Иванова — цвета корриды, пивной живот и седая шевелюра — заигрывал со студентами; так же привычно продавали картину "Кормящая грудью", солдат, прячась за табачный киоск, просил на сигареты (отдал последнюю кредитку в сто тысяч "старых" денег), мормоны усердно ловили заблудшие души (образцовые губастые мальчики с щенячьими шеями), слепой остервенело избивал палкой своего пса, девицы с сальными волосами игриво постреливали сигаретки, и кто-то, кто выкрикнул в гулком переходе: "Ну, как у тебя висит, Петр?", услышал в ответ: "До самого колена..." Как заяц по кругу, вернулся на пятачок станции, название которой так и не сумел запомнить — на "...вська", чтобы найти Изюминку-Ю и встретить господина Сиония.
