Ирина Потанина - Русская красавица. Анатомия текста
Впрочем, я обычно игнорирую общественный транспорт вовсе не от плохих отношений с толпой. Беда в другом — с некоторых пор я совершенно не умею ждать. Я не из слабачков, но бешеная боязнь потратить время впустую сильнее меня во сто крат. Она правит мною… Совсем. До бешеного сердцебиения и последних копеек, выброшенных на такси, в котором ты не ждешь станции, а едешь — быстро, легко, разглядывая мир…
Перехожу в следующий вагон.
Тут свободнее, чем в «моем». На лавках сидят по пятеро. Зато в проходах не кемарят, умостившись на бесформенных тюках, а стоят, держась за спинки лавочек. Что характерно — стоят в основном особи интеллигентного вида. Неумение прошмыгнуть, нарычать, занять место и отводить глаза от просящих взглядов стариков, развило в них особую степень выносливости. Им, попросту, все равно, в каких условиях ехать.
Я и сама была такой когда-то… Триста лет тому назад, еще до операции… Помню, как тогда довольно спокойно ездила в общественном транспорте. Знаю «все равно» на себе. Внутри поворачивается какой-то переключатель, и ты на время дороги попросту отключаешься от окружающего мира. Стоишь подтянутая, собранная, впередсмотрящая… Или наоборот, ссутулившаяся, вялая, уткнувшаяся в книжечку… Стоишь себе в трамвае, а на самом деле нет тебя здесь. Сколько ни тронут — не почувствуешь. Если и отреагируешь, то автоматически, совсем без эмоций. Иногда получается очень красиво. Как в том анекдоте, когда в ответ на: «Что за базар? Ты, падла, что, интеллигента включаешь? Культурный, блин, да?» рассеянно отвечают: «Нет-нет, упаси боже! Такое же быдло, как и вы…»
В тамбуре возле стены из одноликих квадратных сумок, закусив сигаретку, дежурит важный черноглазый пацанёнок.
— Парниша, разгребите баррикаду! — требую, подмигивая, как близкому знакомому. Пусть понимает, как хочет.
В ответ парень обводит меня взглядом с ног до головы. Всем видом своим показывает, что он тут не обычный пассажир, он — на работе! Везет товар на окраины, деньгу зашибает, и потому, все у него в этой электричке давно уже схвачено. И если б нельзя было, он бы сумки тут не поставил, а раз поставил, значит можно, а я тут со своими…
— Мне к машинисту надо, — лучезарно вру, разбивая его уверенность вдрызг. — Вызывают…
Парень разбирает завал, я продвигаюсь дальше. Тут даже гуще, чем в моем вагоне было. Тут концентрация людей критическая, и в воздухе витают бациллы скандала.
/Народ тут озверевший, он бьёт друг другу фэйс, /Никто не слышал «Stranglers»,/ На фоне только «Spaсe»… /
Каждый пассажир с очаровательным упорством считает, что остальные здесь лишние.
— Отродясь такой толпы зимой в электричке не было! — бормочет смуглый сморщенный дедок, похожий на сухофрукт из Борькиного компота. — Ладно я — мне кой-какие вещички, от жёниной сеструхи оставшиеся, забрать надо. И так затянули время, как бы не растащили все… Ладно я, мне — надо. А вы-то все куда?
— А я живу здесь, между прочим. — охотно вступает в разговор крупнотелая женщина с очень светлым лицом и смеющимися голубыми глазами. — Ну, не прямо здесь, конечно, а за станцией… Каждый день с работы домой езжу. В этом самом вагоне… И не одна я. Так что мы здесь свои, родные, прижившиеся… Это вас, чужаков, неизвестно зачем сюда занесло… Поезд вечером один, вагонов мало, вас — много, вот и толчемся, как в ступе вода. — говорит она грубым тоном, но улыбкой смягчает все сказанное.
Дедок улыбку намеренно не замечает. У него давно чешется горло покричать. Как и у тетки-соседки…
— Что значит, чужаков! Я такой же гражданин!
— Мало ли где кто каждый день катается! Я вон в лифту каждый день езжу, так что мне теперь туда соседей не пускать?! Хамло!
Неожиданно сменяю тему и довольно громко пою:
/Давайте восклицать, друг другом восхищаться./ Высокопарных слов не стоит опасаться./Давайте говорить друг другу комплименты — / Ведь это все любви счастливые моменты…/
Мое пение не производит никакой реакции. Люди куда больше увлечены самими собой.
— Не «хамло», а «хамка»! Слово «хамло» среднего рода, а я — женского…
И мне вдруг становится дико интересно, что будет дальше. Подерутся? Поскандалят? Успокоятся?
Милые мои, родные мои! Так нас всех! Ату нас! Сбросим маски, уподобимся зверям, будем бесчинствовать и устраивать оргии… Это честно, по крайней мере. Фальшивый налет духовности — а в большинстве случаев он именно фальшивый, наигранный — лишь зря сковывает потенциал человеческой натуры. Это странно, но мне интересно следить за такими моментами. Откуда еще познать себя? Как еще разобраться в человеческой природе? Где еще найти столько ярких проявлений одновременно. Только так: глядя на то, отчего вообще-то хочется отвести глаза.
Но переругивающиеся быстро успокаиваются, и я снова не могу стоять на месте. Потребность /Двигаться дальше/ снова сильнее меня. Прощаюсь вежливо, покидаю этих милых людей, подставляя спину под град общественного недовольства и возмущения моим непрошенным: «Простите, мне идти надо. Всего хорошего, до свидания»…
На подступах к следующему вагону изрядно похолодало. На себе не ощутила: слишком разгорячилась от своей целеустремленности. Сама не почувствовала, но поняла, глядя на кутающихся пассажиров, восседающих на крайних лавочках и окончательно разобралась, завидев губы стоящих в тамбуре. Натурально синие губы! Мама родная! Как в покойничью компанию попала. Три одинаково и совсем не по-осеннему закутанных взрослых существа и тонюсенькая девочка в вязанной шапочке с двумя головами — одной родной, человеческой, другой утиной, в виде бубона к шапочке присобаченной. Стоят, трясутся, напряженно всматриваются в дыру на двери — то ли мазохисты, то ли ждут станции. Вот почему весь народ в предыдущих вагонах толпится — в этом стекло на двери отсутствует.
Сама уже начинаю подмерзать, хватаюсь за ручку межвагонной двери, ныряю дальше. Вот она — воля вольная. Интересно, какому ж такому бандитскому нападению подверглась эта бедная электричечка. Ни одного пассажира, и ни одного стекла в окнах! Разгоняюсь, бегу по темному проходу. Цирк, да и только. Три задних вагона забиты битком, остальные, похоже, не пригодны к использованию. Разве что мясо в них можно перевозить, чтоб не размораживалось…
Электричка отстояла положенные мгновения на станции, рванулась, обретая мощь. Набрала вдруг солидную скорость и гудит грозно и басовито. Вспоминается песенка Дыркина про самолетик, у которого был /пароходик сердца/ и /пароходик легких/, который /увидел пароходик и сгорел до тла, может от любви, а может от зависти…/. Наша электричка, похоже, влюбилась в самолет и хочет теперь ему уподобиться.
А я все бегу, бегу и очищаюсь тем от всего накопившегося. За окном частоколом столбов проносятся бесстыжие голые деревья. Увеличиваю скорость, чем заставляю их слиться в единый забор. Я — молодец! Я — не бездействую, стремлюсь к цели! Доберусь до места назначения быстрее всех в этой электричке, правда же?
Останавливаюсь, чтоб отдышаться. Хватаюсь за холодную спинку лавочки, прижимаюсь лбом, восстанавливая силищи… И вспоминаю вдруг — муторно на душе даже как-то делается от такой моей внезапной похожести — вспоминаю, как когда-то так же бежала Марина Бесфамильная, а я ее тогда высмеивала.
Дело было в канун новогодней ночи. Обе мы, — далеко не трезвые, но готовые продолжать празднование, — переезжали с редакционного банкета на другой — семейно-дружественный. Хитро тогда так вышло, что новый год мы должны были встретить в одной компании.
Не мир тесен — прослойка тонка. Те, кто приглашал меня, оказались близкими друзьями Жеки — лучшего Маринкиного мужа, которого она совсем не ценила и, в конце концов, бросила, не забыв сохранить при этом удобные дружеские отношения
Увлеченно обсуждая какие-то очередные гнусности (с моей Мариной же о погоде не поразговариваешь, с ней — обязательно о тяжелых судьбах человечества или последствиях сексуального опыта), мы дважды проезжали станцию, на которой нас должен был поджидать Жека. Маршрут мы знали великолепно, на ногах, хоть и не твердо, но держались, соображали сносно, но всякий раз, подъезжая к нужной станции, были так увлечены очередными дебатами, что ни на прекращение движения поезда, ни на объявление диктора внимания не обращали.
— Ах, Мари-ина! — в подпитом состоянии, я всегда звала ее с удвоенным «и», отчего половина знакомых, знавших «Мариину» от меня, были уверены, что это ее фамилия. — Мариина! Мы снова проехали станцию!
— Не выдумывай! — Маринка строго нахмурилась. — Мы идиотки, но не настолько! — и тут же свела все к сути нашего спора. — Просто ты боишься движения, и потому тебе мерещатся остановки, которых еще не было.
Эта оценка меня — совершенно, надо заметить, не справедливая — пришла Марине в голову после нашей посадки в вагон. Дело в том, что мы страшно опаздывали и Маринка, с отчаяньем в глазах, неслась по переходу, расталкивая всех на своем пути.
