Нодар Джин - История моего самоубийства
— А почему — пения? — не поняла она.
— Она была первой, кого я попросил раздеться, но, стесняясь огромного зада, она приписала Богу свою идею.
— И как все закончилось? — подозрительно спросила актриса.
— Она пожаловалась моей матери.
— Я не о ней, я — о бляди.
— А учительница тоже оказалась блядью, но это длинная история… А с хрупкой дамой закончилось быстрее: когда Жан предложил ей жениться, она испугалась и исчезла.
— Глупая выдумка! — фыркнула актриса и предложила мне расписать ее для фильма.
Решив драматизировать реальность, я ответил, что, к сожалению, рассказал правду. Почему, «к сожалению», удивилась она. Потому, обрадовался я вопросу, что вымысел важнее правды. Потом попросил ее выслушать меня и объявил, что жизнь унижает человека, ибо отдаляет от человеческого. Чтобы выжить, мы относимся к человеку как к средству, а потому наша жизнь — это отход от человеческого, то есть умирание. Все, что мы делаем чтобы выжить, рассчитано на удобное пребывание в мире правды, который отдаляет нас от себя. Возвращает же только вымысел. Фантазия — это возмещение жертв, которых требует необходимость выжить в мире правды. Это знали всегда, но недавно выяснилось, что правая половина мозга, порождающая фантазии, важнее для выживания, чем левая, которая не преображает мир, а анализирует. Наша психика, сказал я ей, нуждается в сотрясающих жизнь фантазиях! Если бы ученым удалось доказать и другую мою дурь, я бы ушел из мира убежденный в своей нормальности. А дурь эта в том, что поскольку душа многомерней тела, поскольку одной плоти на душу мало, — постольку возможна и наша многотелесность. А что, — почему недопустимо, чтобы плоть не только умела перемещаться во времени и пространстве с легкостью мысли, но существовать сразу в разном пространстве и в разных ситуациях? При этом умении можно испытать одновременно уезжание и неподвижность, исход и рабство, уход от одной женщины к другой и неуход от нее, приход к новому и верность старому, вымысел и правду. И это было бы хорошо, ибо дело не в том, что мы не знаем где истина, а в том, что она везде.
Да, кивнул я, спасибо: я бы охотно расписал эту непридуманную историю, — я бы охотно превратил ее в вымысел. И мы договорились, что фильм будет комедией ошибок. Причем, я настоял, чтобы двойником, как подсказала жизнь, была проститутка, профессия которой, подобно актерской, сводится к самоотречению. Фонда потребовала убрать тему мученичества, ибо, мол, в отличие от глупости, эта тема в Америке не прижилась. «Видел я Жана в гробу!» — согласился я, но она заметила, что российский мотив как раз привнес бы пикантность, ибо «глупый зритель ищет в искусстве новое». Я согласился: «А что если заслать проститутку не просто в Россию, а в Грузию, и не просто, а — самое новое! — в Абхазию!»
И вот теперь в Боинге, по дороге в небо, не сводя глаз с улетающей в Абхазию Джессики Флеминг, я, как обычно, пытался осознать неосознаваемое: вначале была мысль, а жизнь — это мираж, порождаемый головой для своего удобства…
Мне стало тесно. Туловище содрогнулось от отвращения к ремню. Отстегнув бляху, я вытянулся в кресле и расправил плечи. Слева, в оконном проеме за головой проститутки покачивались и шли на убыль манхэттенские небоскребы, пугавшие меня обычно своей надменностью. Теперь они казались ранимыми, как бруски детского пластилина. Из дремлющих клеток в теле полезла наружу энергия, способная уязвлять реальное. Возникло чувство, что действительность податлива, как женщина, замлевшая в ожидании натиска.
Во мне поднялась злость на себя, — вспомнилась мысль, все эти годы в Америке приходившая в голову, увы, лишь изредка: нельзя подыгрывать реальности, надо ей себя навязывать! Подумал о том, что все это время жил гнусно, пытаясь приладиться к новым людям, к их праздникам, затесаться бочком в их суматошные ряды, а в конце, как у них и водится, деликатно исчезнуть. Хотя, как мне изредка же и казалось, с этою целью я когда-то и ушел из дома, — превратиться в бездомного пса посреди чужого карнавала, — во мне поднялась забытая страсть к сотворению мира. Захотелось, чтобы самолет развернулся, высадил меня в Нью-Йорке, и я продолжил жизнь с того мгновения, когда прилетел туда из Эл-Эй с заказом на глупую сказку. Удерживало от того, чтобы потребовать у Бертинелли развернуться, очевидное: вчерашний вымысел располагался в соседнем кресле, — в образе нью-йоркской проститутки. Потом я почувствовал, будто под моими ладонями на паху что-то шевельнулось. Обернулся и увидел Габриелу, перегнувшуюся ко мне через Займа и дергавшую отстегнутую бляху моего ремня.
— Извините, что дергаю, но вы не слышите! — улыбнулась стюардесса. — Я зову, а вы — думаете. Мне неудобно перед профессором Займом, я его очень беспокою, извините, профессор Займ, за то, что я вас очень беспокою!
— Никакого беспокойства! — воскликнул Займ тоном, не оставлявшим сомнения, что припавшее к его колену бедро стюардессы неудобства ему не доставляло. — Наоборот, Габриела, у вас же очень прекрасные духи! Я помню этот запах из Рио!
— Он не из Рио! — оскалился я на Займа. — Это московский одеколон «Красный мак». Из Рио, наверное, сама Габриела, потому что только в Рио дергают за ремни когда зовут! И поэтому я там не бывал! И еще в Абхазии! А там никто сейчас не бывает! Туда только засылают! — и повернулся к Габриеле. — Чем могу, Габриела?
— Специально отстегнули ремень! — пожаловалась она. — И вы меня очень прекрасно слышали; просто делали вид.
— И нельзя говорить «очень прекрасно»! — злился я.
— А почему нельзя? — обиделась Габриела. — Профессор только что выразился: «очень прекрасные духи»!
— Профессор выразился неграмотно! — объявил я.
Габриела подняла во вздохе грудь и произнесла:
— Пристегнитесь, пожалуйста, взлет еще не закончен. Видите: «Пристегните ремни»? Посмотрите!
Я посмотрел на ее грудь и потянул к себе ремень:
— Пристегиваться не буду! Тесно!
— Как это так?! — удивилась Габриела и метнула взгляд на Джессику. — Все вокруг вас сидят пристегнутые. Даже все!
— Габриела! — повторил я. — Ремень мне не нужен!
— Всем нужен! Помогает усидеть при случае.
— При каком?
— Например, при торможении. Гарантирует, что пассажир усидит и никуда, не дай Бог, не вылетит.
— Никуда вылетать не собираюсь! — взбесился я.
— Это произойдет против вашей воли, — вмешался Займ.
— Против моей воли уже ничего не произойдет! — выпалил я.
— Опять разбушевался! — донесся сзади омерзительный фальцет рыжего «спасителя еврейства» Гутмана. — Пристегнись!
— Джери! — рыкнул я, не оборачиваясь. — Заткнись!
Джери воспользовался советом, но взамен послышался другой голос, тщательно выхоженный. Принадлежал он обладателю ближайшего кресла по правой половине салона, — седовласому мужчине почтенного, не семитского, вида. Обласканному солнцем лицу с романтическим шрамом придавали дополнительный лоск дымчатые очки в золотой оправе; ниже располагался галстук цвета датского шоколада; под ним — шелковая сорочка, напоминавшая кремовую пастель флоридских закатов; поверх сорочки — уважительно расступившийся на животе твидовый пиджак из верблюжьей шерсти; под пиджаком — брюки цвета отборных сортов бургундского винограда, а под брюками — лакированные штиблеты из крокодиловой кожи, на поверхности которых отражались красные буквы из светящейся под потолком таблички «Пристегните ремни».
— Молодой человек, — произнес мужчина, но уставился на Джессику, — позвольте поделиться опытом. Видите шрам на моем лице? Отвратительно, да?
— Конечно, нет! — ответила Джессика.
— Благодарю вас! — улыбнулся он и прочистил горло. — Некоторые даже говорят, что это романтично!
— По-моему, правы вы, — сказал я.
— Но зато вы не знаете отчего у меня этот шрам.
— Знаю и это: не пристегнулись ремнем!
— Не успел: покупаю автомобиль Феррари и, раскатывая его на опушке собственного леса в Вэстчестерском графстве, думаю: к чему пристегиваться на пару минут! Но, как говорят в народе, мы предполагаем, а Бог располагает; не Бог, конечно, а судьба, я в Бога не верю, то есть не верю я в примитивное, массовое представление о Боге; Бог — это совсем другое, знаете! Так вот, судьба, увы, распорядилась иначе, а судьба, как говорят в народе, злодейка! И капризница! Пришлось вдруг резко тормознуть: встречный пень! И вот вам, пожалуйста: врезаюсь лбом в стекло! А рядом сидел, как говорят в народе, дружище. Вы его знаете, мисс Фонда, — не отводил он взгляда от Джессики. — Пол Ньюман! Черт со мной, думаю, кому я нужен в мире высокого искусства! Я испугался за настоящего художника, за Пола: вы-то знаете какой он души мужик, Джейн!
Потом он вынул из ворсистого бумажника малахитового цвета розовую визитку и велел Габриеле передать ее Джессике.
