Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
Так уж получилось, что мы вроде бы свернули
По направлению к Богу
Самого Виталика и тянуло к религии, и отвращало от нее. Тянуло из естественного интереса к тайне, чуду и, конечно, из чувства противоречия — пионерскому розовому бодрому тупоумию, а отвращали настораживающая вкрадчивость православных батюшек (других священнослужителей в те времена он не встречал) и немыслимая ее, религии, серьезность, полное отсутствие иронии. Если не считать таковой первое чудо Иисуса, сотворенное в Кане Галилейской (в том нежном возрасте Виталик мог принять превращение воды в вино за шутку). Христос никогда не смеялся: это Виталик выяснит позже, довольно внимательно, со свойственной ему обстоятельностью, прочитав Новый Завет. Преодолевая скуку и очарованный поэзией. А еще позже он прочтет об этом наблюдении у Розанова. Впрочем, он все же нашел юмор в Святом Писании, правда, в Ветхом Завете: Давид скакал из всей силы пред Господом. Можешь проверить — Вторая книга Царств, глава 6, стих 14. Смешно? Довольно-таки смешно. Правда, автор вряд ли это сознавал. В юности веселый гусляр и пращник, Давид, получив власть, совсем совесть потерял: преподло поступил с Урией, отобрав у верного воина красавицу жену Вирсавию — увидел ее купающейся и возжелал, а мужа послал на верную смерть. Но псалмы! Псалмы этого бабника и предателя собственных воинов… «Господи! услышь молитву мою, и вопль мой да придет к Тебе. Не скрывай лица Твоего от меня, в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня. Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой. От голоса стенания моего кости прильпнули к плоти моей…» Или: «Господи!.. Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра…» И это перевод, а на еврейском-то небось чудо какое! Правда, как раз эти — более других любимые Виталиком — псалмы вроде бы и не Давид сочинил, а будто бы ему их приписали… Так или этак, а творчество Давида — лишнее доказательство, что поэтический дар и нравственность не всегда ходят рука об руку.
Не уразумев, что Библия писалась все же людьми, причем до того, как в литературу проникла ирония, Виталик легкомысленно пытался разбавить серьезность Книги, задуманной как трагедия, и представлял себе парадоксальные варианты библейских сюжетов. Вот, скажем, старцы подглядывают за Сусанной. Банально! Владей он кистью, написал бы полотно «Сусанна подглядывает за старцами». Увы, святость пресна. Пробирался он по «Божественной комедии»: Рай — скучно, Чистилище — куда ни шло, а вот Ад — жутко интересно. Жутко. И интересно. Вот и Юз Алешковский, сказывают, оказавшись без денег, «Рай» с «Чистилищем» отнес в букинистический, «Ад» оставил.
При этом дантовская разновидность ада (а другой он не знал) вызывала у Виталика недоумение — и протест — явной несправедливостью. Ну как же так, думал он, пристроившись к экскурсии и ловя объяснения гида. Взять хотя бы круг первый. Правда — никаких пыток, умеренный комфорт и какое-никакое озеленение. Однако ж — атмосфера мрака и безысходности. Снизу доносятся вопли истязаемых и зловонные испарения. Кто же населяет сию юдоль безбольной скорби? Да цвет человечества! Мудрецы — Аристотель и Демокрит, Диоген и Анаксагор. Поэты — Гомер и Гораций, Овидий и Орфей. Целители — Гален и Гиппократ. И множество других достойнейших людей, лишь тем и виноватых, что жили до Христа. Что правда, то правда, он, Иисус, оттуда кое-кого выручил. Вывел, кажется, Ноя, Авраама с родственниками. Но эта полумера лишь усугубляет несправедливость по отношению к широким массам добродетельных язычников.
Покинем этот круг. Нас ждет второй, где адский ветер гонит, и корежит, и тяжко мучит душ несчастных рой, стенающих во мраке. Так за что же их бросили сюда? В чем их вина? Они любили. Милостивый Боже! Зов плоти — грех? Возьми их, Сатана, теперь твои Паола и Франческа. Карай их блуд! Но как их страсть сильна, как полны очи трепетного блеска… Каких же сладострастников поместил туда Данте? Семирамиду и Клеопатру, Париса и — Бог весть за что — безупречного рыцаря Тристана. Живи поэт позже, он отправил бы в круг второй Каренину с Вронским, Эмму с Леоном, да и Федора Ивановича Тютчева с Денисьевой не пощадил бы.
Быть может, не терял надежды Виталик, спустившись ниже, в круг третий, отыщем мы справедливость? Куда! Кто там гниет под вечным дождем, тяжким градом, оскальзыватся на жидкой пелене гноя? Насильники и убийцы? Грабители и растлители малолетних? А вот и нет. Там, в ледяной грязи, ворочаются… любители хорошо поесть. Достойнейшие мужи могли оказаться среди них: Гаргантюа и Портос, Ламме Гудзак и Афанасий Иванович Товстогуб, Петр Петрович Петух и даже Женя Цодоков, брат Алика Умного и внук мадам Цодоковой, о которых уже вреде бы шла речь выше… О, Виталик знал множество людей, весьма достойных, которые после славной лыжной прогулки, расслабленно сидя на подмосковном перроне в ожидании электрички, извлекают из рюкзака термос с кофе и промасленный пакет, набитый крупными, ладными бутербродами с ветчиной. И modus operandi этих людей в отношении означенных продуктов напоминал действия льва, настигшего антилопу после трех дней погони. Интернационализируя проблему, Виталик так и видел симпатичного Питера (Пьера, Педро, Пьетро, Петю), безмятежно поедающего пудинг (луковый суп, жареную форель, пиццу, горшок щей) и спокойного за свою судьбу, меж тем как судьба подбирается к нему с гнусными намерениями. «У меня свои виды на тебя, Питер, — говорит судьба. — Ты, Пьер, — обжора. Чревоугодник. Раб желудка, вот ты кто, Петруччо. Нельзя без омерзения смотреть, как ты жрешь эти пельмени. А потому мокнуть тебе в зловонной жиже до Страшного суда».
Дальше, дальше бредет Виталик за Данте и Вергилием. Круг четвертый. Скряги и расточители сшибаются стенка на стенку. Ему почему-то жаль и тех и других. Жизнь скупца и так безрадостна: отказываешь себе во всем, куска недоедаешь — и, здрасьте, получай в морду. А те, что с широтою и блеском раздают свое добро, вообще ему симпатичны (тем более что сам-то Виталик особой щедростью не страдал, скорее был прижимист). И вот их-то — на тебе — в четвертый круг на вечное поселение, со скрягами драться.
В круге пятом, где вязнут в болоте гневные, Виталик наконец усмотрел проблеск справедливого воздаяния. И впрямь удачная мысль: согнать всех хамов в одно место, где каждый может хорошо постоять за себя. Рви друг друга в клочья ко всеобщему удовольствию. Но дальше — зрелище, ранящее сердце. В огненных могилах шестого круга пылают еретики и атеисты. Среди них Эпикур. А скольким предстоит туда попасть!
Богатейшая коллекция мучеников собрана в круге седьмом. Как понял Виталик, сюда согнали разного рода насильников. Чтобы навести в этой зоне относительный порядок, пришлось растащить постояльцев по разным поясам. Кто там варится в кровавом кипятке? Так это ж Александр Македонский собственной персоной. Дионисий Сиракузский, злобный тиран. Поделом. Бич Божий Аттила, опустошитель Европы, — туда его. Секст Тарквиний, что вырезал целый город и довел до самоубийства несчастную Лукрецию. В тот же красный бульон швырнул бы Данте многие сотни мерзавцев, в коронах и без, с большим усердием вершивших насилие над ближним. А рядом, в соседнем околотке, томятся превращенные в сухие деревья насильники над собою — самоубийцы. Быть может, та же Лукреция. Увы! Тяготы жизни, потеря любимых, угрызения совести толкают наименее толстокожих из рода человеческого к страшному решению в отчаянной надежде на покой. Сострадания заслуживают они, не кары! Эх, Алигьери… В третьем, последнем, поясе — насильники над Божеством. Вид наказания — экспозиция обнаженного грешника огненному дождю. За богохульство! Не мелочно ли со стороны Всеблагого, Всемогущего, Всевсякого?
Чем глубже спускается Виталик, тем тяжелее, по мысли Данте, грех.
В круге восьмом казнятся обманщики — это что же, обман гнуснее насилия? Здравый смысл восстает: Виталику ведь тоже ворюга милей кровопийцы. Обманщики распиханы по рвам и траншеям. Обольстителей и сводников бичуют бесы. Туда каким-то чудом попал Ясон, который, как показало углубленное изучение его жизненного пути, до встречи с Медеей обольстил лемносскую царицу Гипсипилу. Мелькают щели с льстецами, влипшими в зловонный кал, продавцами церковных должностей, чьи пятки прижигают черти, прорицателями — скрученными и пораженными немотой. Наказали последних остроумно: повернули лицом к собственной спине и лишили речи. Дескать, непостижимо будущее. Долой прогноз. А вот изо рва ползет запах бора в знойный июльский полдень. То мздоимцы плавают в кипящей смоле. В свинцовых мантиях плетутся лицемеры, топча распятого тремя колами главного из них — Каиафу. Почему причтен сей клирик к лицемерам? Разве не верил он вполне искренно, что смерть Иисуса убережет от гнева римлян весь народ иудейский? Однако — дальше, дальше спешит Виталик, поспевая за парой гениев. Вот Одиссей и Диомед, заключенные в огненные оболочки, — приговор военной хитрости. Долой разведку, да и всю «науку побеждать». В толпе клеветников, которых треплет лихорадка, раздувает водянка, мучит чесотка, мелькнула обезумевшая от страсти жена Потифара, возведшая напраслину на Иосифа и тем, по капризному решению судьбы, обеспечившая его взлет к славе. В искромсанном теле с зияющим нутром (казнь для зачинщиков раздора) Виталик узнает Магомета — и теряется… Эк хватил Данте! Самого Магомета в ад определил… М-да, политкорректности ни на грош.
