Амос Оз - Уготован покой...
…Где-то там, на востоке, безмолвная и спокойная, лежит великая пустыня. Она простирается на восток, на юг и юго-запад. И размеренно дышит в тишине. А вдали — так повелось со дней творения — виднеются горы.
По ночам в пограничных поселениях напряженно всматриваются во тьму часовые, пытаясь проникнуть взглядом сквозь густой мрак, но за близко подступившей темнотой не видно ничего, кроме темноты дальней. И когда они присаживаются под жестяным навесом на кипу мешков, чтобы попить среди ночи всем вместе чаю, завязывается меж ними беседа, и, возможно, приглушенными голосами обмениваются они такими фразами:
— Какая тишина… Кто бы мог поверить…
— Может, это кончилось?
— Кто знает…
— Пока все тихо. Поживем — увидим.
На заседании руководства партии глава правительства Лени Эшкол сказал, открывая дискуссию: «Возможно, товарищи, мы и есть самые сумасшедшие авантюристы за всю историю еврейского народа. Но именно поэтому мы должны и мчаться во весь опор, и продвигаться шаг за шагом с величайшей осторожностью».
С величайшей осторожностью, думал Иолек, но разве не в этом причина того, что остывает сердце и будет остывать все больше и больше, пока каждый из нас не умрет в одиночестве, в своем углу? И никто из нас не доживет и не увидит, чем все это закончится.
Когда наступила его очередь, Иолек Лифшиц повел речь о связи между положением на международной арене и внутренней ситуацией в стране. Бросил тонкую шутку в адрес молодежи. Выразил уверенность, что в наших силах преодолеть любой внутренний кризис. Но не скрыл и глубокой тревоги, вызванной тем, что стране, возможно, придется справляться одновременно и с внутренними, и с внешними проблемами, такая ситуация может быть нам навязана. Завершил он призывом к бдительности и трезвой оценке событий. Молодым товарищам посоветовал учиться при рассмотрении вопросов, стоящих на повестке дня, не забывать о том, что позади у них еврейская история, страдания, тоска и слезы…
Но почему же, думал Иолек, выйдя из зала и торопясь на центральную автобусную станцию, почему же сердечный холод становится все безжалостнее и поглощает все? Дело не в том только, что нам всем предстоит вскоре умереть, а в том, что так будет для нас лучше. Наше время прошло.
Он знал заранее, чем закончится заседание — решением о создании комиссии более узкого состава, которая должна заново обсудить целый ряд вопросов. Никаких решительных перемен не произошло, никакие выводы не будут сделаны.
Не считая того, что решил он сам для себя: вернуться домой семичасовым автобусом, а в оставшееся время — если только не хлынет дождь — побродить по улицам Тель-Авива, подышать морским воздухом. Кроме того, решил он, надо завтра же уточнить все связанное с этим новым парнем, Гитлином, принятым на работу в гараж без достаточной проверки. Ведь и удостоверение об увольнении из армии тоже можно подделать — кое-где это уже случалось.
Иолек повернулся и медленно зашагал на северо-запад, в сторону моря. Он оказался в незнакомом ему месте. Год назад, зимой 1964-го, здесь был построен новый пригород: люди вкладывали все свои сбережения, занимали деньги под проценты, брали ипотечные ссуды, пускались в сложные комбинации и вот в конце концов поселились в этих белых высоких домах, в удобных, современных, возможно, даже роскошных квартирах. И пусть перевернется в могиле тот чиновник из муниципалитета, который тридцать лет назад, когда, всё бросив, эти люди прибыли в Землю Израиля, насмехался над ними, над их босоногой бедностью.
Иолек понимал, что напрасной оказалась та затянувшаяся попытка — начать все с чистой страницы, как бы родиться заново. Напрасными были все эти кооперативные столовые, палатки, тяжкий труд, босые ноги, обожженные солнцем спины, выцветшее тряпье, песни пастухов, ночи споров и размышлений — все оказалось лишенным смысла, все вернулось на круги свои: бывшие пионеры-первопроходцы копили, экономили, одалживали, пока не купили себе новые дома. А в доме у них — гостиная, а в гостиной — буфет, а в буфете за стеклом, можно не сомневаться, стоит сервиз. «Чтобы видели и боялись», как сказал в своей речи Эшкол.
Из земли, привезенной сюда издалека на грузовиках, чтобы скрыть под нею зыбучие пески, кое-где проклюнулись бледные росточки. Мэр города наверняка разрезал ленточку и произнес всякие высокие слова, рисуя картину светлого будущего. И вот уже мальчишка гоняет на велосипеде по новому переулку, и ветер доносит до него, так же как и до меня, запахи известки и свежей краски.
В четыре — начале пятого медленно наступает вечер. И Тель-Авив как будто становится более снисходительным. В устье реки Яркон, у электростанции Ридинг, три рыбака забрасывают невод. Пожилая женщина, одиноко сидящая в своем киоске рядом с автобусной остановкой, настороженно озирается по сторонам и, когда никто не видит ее, наливает себе стакан лимонада. Меж багровыми и пурпурными тучами солнце приближается к западу, и над морем, у самого горизонта, обретают жизнь облака, похожие на крокодилов, драконов, китов и удавов. Может, именно туда и следует отправиться — подняться и пойти, пока еще не вышло время…
Победный детский клич донесся откуда-то из дальних дворов, в нем слышался злорадный вопль преследователей, и только преследуемый не взывал о помощи.
Под холодным ветром вздрагивала живая изгородь из кустов гибискуса, стряхивая с себя капли только что прошедшего дождя.
Еще немного — и взойдет луна, ее свет изломает прямоугольники крыш, создаст причудливые фигуры, посеребрит простыни, развешанные на протянутых вдоль улицы веревках. И тогда, надев пальто и шляпы, повязав шеи шарфами, выйдут на прогулку пожилые люди — из тех, кто уцелел после Катастрофы, кто выжил в нацистском аду. Их походка словно шаги космонавтов по поверхности далекой звезды с переменной силой гравитации. На их лицах отрешенность. Они смотрят на новенькие здания офисов, а видят рушащиеся дома. Проносятся мимо автомобили, а они слышат залпы артобстрела. Из радиоприемника льется музыка, а в их жилах стынет кровь. Они глядят на дерево, и вот оно уже охвачено огнем…
Тель-Авив зимним вечером в перерыве между войнами. Его веселость полна напряжения. Это ощущается всюду — от центра до самых дальних пригородов.
…Столяр Моня Либерзон, уроженец Кракова, он трудолюбив и работает допоздна при свете неоновых ламп. На кончике его носа небрежно примостились очки, он сосредоточен и, занимаясь повторным обмером или рассчитывая места соединения полок, порою шепотом разговаривает сам с собой. Через стекло своего окна видит Моня Либерзон еврейских девушек-красавиц, и то, как расцвели они, кажется столяру чем-то тревожным, что не может кончиться добром. Эта музыка, этот многоголосый город, шумящий из вечера в вечер, чтобы заглушить голос внешнего безмолвия, — к чему все это приведет? И зачем только начали возводить огромные гостиницы вдоль всей линии побережья? Ведь они напоминают крепостную стену, что отделила город от большой воды. Не приведи Господь, оттуда может прийти беда. За этой западной стеной теснится весь город, сжимаясь от страха перед открытыми пространствами. Так человек поворачивается затылком к сильному ветру, круглит свою спину, с силой втягивает голову в плечи, ожидая удара.
6
И вот зимние дожди прекратились. В одну ночь туман отодвинулся куда-то на запад, и к утру ворвалась к нам голубая суббота. Едва забрезжили первые проблески света, еще до того, как где-то за развалинами деревни Шейх-Дахр начал разгораться солнечный восход, птицы, которым удалось пережить зиму, взволнованно заговорили о новом повороте событий. А когда солнце появилось, эти птицы так загалдели и засмеялись, словно лишились рассудка.
Субботний свет был прозрачен и ласков. Любая лужица, любой кусочек металла, каждое оконное стекло, отражая солнце, слепили глаза. Сияющий воздух, наполнившийся жужжанием, струился медленно, словно мед. В разных уголках усадьбы стояли оголенные, еще без листьев, шелковицы, гранатовые деревья, смоковницы и оливы, беседки из виноградных лоз — тоже без своего зеленого одеяния. И птицы, птицы надо всем этим. С моря все то утро веял прозрачный ветерок. И с ним долетали до нас запахи моря.
Рано утром ребятишки из детского сада запускали воздушного змея. Непокорный, рвущийся ввысь, извивающийся, он, возможно, походил на летающего дракона.
Не верь: это ловушка, думал Ионатан Лифшиц, одеваясь, готовя кофе, выходя на веранду, чтобы постоять там. Они снова пытаются раскрасить твою погибель в цвета любви, и если ты не убежишь, словно зверь, они будут удерживать тебя хитростью, пока ты не успокоишься и не забудешь о своей жизни: кто забывает, тот убивает, как говорил этот несчастный парень, поминая какую-то русскую поговорку.
