Александр Мишарин - Белый, белый день...
Молодая женщина только опустила голову. Мордасов положил ей руку на плечо и понял, что она с трудом сдерживает рыдания.
– Ну, ничего, ничего, – успокаивал ее старик. – Вы плохо живете с мужем?
Она только кивнула.
– Значит, разводиться надо… – Лера не отвечала, словно окаменев. – Надо, надо!
– Он погибнет… без меня!
– Что… Пьет! Сильно? Она часто-часто закивала.
– Лечили? Не получается… да?
Лера подняла глаза, полные слез и легкой, благодарной улыбки.
– Простите меня… Вы – добрый. Вы очень хороший человек. Я это сразу поняла, когда вас сегодня увидела. Еще утром!
Мордасов сидел молча, словно забыв о разговоре. Потом перевел дыхание и еле слышно произнес:
– Я старый человек… Старый, а не добрый.
– Вы хотите мне добра, я же понимаю.
– Что вы понимаете? – вздохнул Лука Ильич. – Муж – пьяница, дети маленькие небось на руках у ваших родителей. Жизнь трудная… Наверно, на двух-трех работах приходится крутиться, чтобы содержать всех?
– На пяти… – тихо призналась Лера.
– И кажется, выхода никакого нет… Так, да?
– Нет… я вообще-то надеюсь, – вдруг горячо, но тихо заговорила женщина. – Я все-таки лауреат двух конкурсов… Правда, это уже пять лет назад было…
Мордасов положил ей руку на плечо и осторожно пожал его.
– Милая моя… В жизни надо рисковать! Никуда за шесть месяцев ваш муж не денется. И дети у родителей не пропадут. А вы… вы можете мно-огое потерять!
Она подняла голову, собираясь ответить ему, но Лука Ильич уже отошел от рояля и направился за кулисы.
– На сегодня – все! Я устал.
Его окружили Альберт Терентьич, Карл Греве, представители московской фирмы.
– Ты известил всех по списку? О завтрашнем концерте! – строго и неожиданно спросил он секретаря.
– Вы меня обижаете! – развел руками Альберт Терентьич. Мордасов неожиданно оглянулся и посмотрел на одинокую фигурку Леры – такую маленькую на огромной сцене.
Поднявшись к себе в номер, Мордасов тяжело опустился в глубокое кресло и наконец почувствовал, как же он устал…
Смертельно устал!
У него не было даже сил раздеться, накинуть халат и прилечь.
Он сидел в удобном, большом кожаном кресле и думал: «Вот и хорошо, здесь задремлю и не выпаду из него».
Лука Ильич машинально перебирал пуговицы на жилете, словно на аккордеоне проигрывал какую-то мелодию. Глаза его были прикрыты и никаких желаний, сил, мыслей не было.
Вот так бы и сидеть, полулежа, чувствовать, как отлетают заботы, дела…
Зачем ему эта девушка? Эта Лерочка?
Но и об этом не хотел сейчас думать. Только улыбнулся, вспомнив ее милый облик… Ну пусть будет около него еще одна молодая, живая, целеустремленная… А главное, благодарное ему человеческое существо!
Лука Ильич любил делать подарки, вообще считал, что суть мужчины быть Гаруном-эль-Рашидом. Осчастливливать людей.
В меру своих возможностей… Конечно, жизнь научила его считать эти «возможности». Мордасов был не бедный человек. Имел небольшое поместье в Швейцарии, в Сент-Ани, большую квартиру в Париже, курортный домик в Португалии. Но всякая недвижимость требовала больших средств для ее содержания.
Были у него и деньги, и акции… Все вместе, наверно, миллионов около двадцати пяти. Ну немного поменьше. А может быть, чуть больше.
Всем этим занимался Карл Греве. А Альберт Терентьич следил за его бухгалтерией. Периодически доносил Мордасову, что, мол, Карл зарвался на бирже. Или – наоборот: упустил шанс выгодно продать акции.
Вот такая двойная бухгалтерия, со взаимной слежкой.
Ну вроде бы она оправдывала себя.
Но даже сейчас, в минуту свинцовой усталости, Лука Ильич помнил о своих финансовых делах, чувствовал укол тревоги, непокоя. К этому приучила его жизнь на Западе. Приучили деньги, которые появились в его жизни, в общем-то, поздно…
Тогда, когда они уже мало приносили радости, естественного удовольствия от владения всеми возможностями, доступными человеку.
Какая для него сейчас главная радость? Вот так полулежать, дремать… И чтобы его никто не беспокоил.
У него нет сил! Все трудно… Трудно просыпаться… трудно принять душ… Мучительно трудно одеваться – иногда даже приходится звать Вэла, чтобы тот помог…
Даже думать о том, что впереди завтрашний концерт, – тяжело, тяжело…
А он и не будет думать! Еще до этого надо дожить! Может, сегодня ночью он заснет и не проснется!
Вот так – выскочит из этого круга обязательств, необходимостей…
Он даже улыбнулся в своем полусне.
Как раньше все было легко! Лететь из-за какой-нибудь ерунды на другой конец города. Вскакивать ни свет ни заря, чтобы успеть на какую-нибудь поездку на дачу с ребятами. Репетировать до часу-до двух ночи внеплановую постановку!
А уж до гулянок! До свиданий! Просто до кутежа по любому поводу… Сколько их было!
Казалось, вся жизнь на них ушла.
Во всяком случае здесь, в России!
И лица. Лица, лица – молодые, глуповатые, красивые или не очень…
Мордасов дернул головой, отгоняя от себя наваждение.
Их нет, этих лиц. А те, кто остался в живых, превратились в карикатуру на себя…
Впрочем, так же, как и он сам! Тяжелый, обрюзгший, с двойным подбородком…
Что? Что в нем осталось от прежнего Луки?
И вдруг он горько, но одновременно счастливо усмехнулся.
– Голос! Голос мой остался…
Лука Ильич взял одну ноту… Другую! Легкие наполнились дыханием, и он машинально спел несколько фраз из «Трубадура».
Как от удара молнии вдруг раскрылась его грудь. Он почувствовал неестественное волнение. Даже мгновенный страх —…да с ним ли его голос? Не исчез? Не пропал?
Нет, его Голос был с ним!
И он вдруг упал головой на руки и беззвучно заплакал, благодарный Господу!
Да, сначала был Голос! Не Слово, а именно Голос. С него началось самовыражение человека. А уж потом он стал артикулировать и превращать Голос в Слово.
Самое божественное, простое, естественное, изначальное – это дыхание и рожденный им голос…
Лука Ильич откинулся на спинку кресла и некоторое время сидел молча… Счастливый… Благодарный.
Он молчал, но чувствовал внутри себя это божественное дыхание. Этот молча звучавший голос Бога, Земли, Воздуха. Голос самой Жизни.
За что? За что он подарен ему Богом?! Не очень образованный, слабый, ленивый, ничем особенно не интересный… Не совершавший ни подвигов, ни падений, ни больших решений ради людей или какой-то высокой идеи! Нет! Ничего особенного вроде бы не было в его жизни.
Жил, как мог, – спасался от бед, от нищеты, от опасностей, от позора.
Да, пришлось ему хлебнуть немало, когда оказался за границей. Сидел и в ночлежках, и в лагерях для перемещенных лиц, и даже в пустых домиках на пляже. Работал и посудомойкой, и разнорабочим на стройке, и собирал яблоки в Австрии и Испании, преподавал русский в Италии, выгуливал собак в Швейцарии, был помощником кельнера в Германии, убирал туалеты на Мальте, был охранником канатной дороги. Кем только не был! За что только не брался, чтобы выжить, заработать на кусок хлеба…
Но всегда у него была какая-то неясная надежда, что его услышат, его поймут… его найдет Провиденье!
И когда он, чиня водопроводную трубу в Вероне, у небольшого, увитого плющом домика, пел про себя русские песни… И у него получалось – он же сам слышал, как освободился, окреп, свободно полился его голос… Открылось окно на втором этаже, и седой, пухленький старичок позвал его по-итальянски.
Он сначала подумал, что это обращаются не к нему, и даже оглянулся – кого зовет старичок?
– Ты! Ты! Зайди-ка ко мне. Поднимись…
Это и был несравненный синьор Бонелли. Самый главный человек в его жизни. Святой! Просто живой Святой!
Он сидел за старым пианино, долго смотрел на Луку, потом нахмурился почему-то и сказал требовательно:
– Повторяй за мной! И начал играть гаммы.
Лук сначала осторожно, а потом все смелее повторял за ним ноты.
– У тебя хороший слух! – буркнул про себя старик. – А можешь взять выше?
Лук смог, даже почувствовал какое-то облегчение от более высокой тональности.
– Почему ты пел баритоном? – словно рассердился на него Бонелли.
– Не знаю, так учили.
– Где? Кто?
– В Москве.
– А? Ты – русский?!
И старик начал играть в еще более высокой тональности.
– Ну! Ну! – прикрикнул он.
Лук почувствовал, что это сложно для его голоса.
– Отпусти мышцы в горле. Свободней, свободней дыши!
И чуть надтреснутым, но еще чистым и сильным тенором Бонелли показал, как нужно брать ноту.
Лук, словно попугай, повторил за ним. И у него получилось. И выше! И выше!
Ему стало так легко – голос сам летел из груди. У него раскрылась гортань, ожили зажатые мышцы глотки. Казалось, он мог петь так легко и свободно бесконечно, что нет предела его новому вырывающемуся из самых глубин существа мощному, свободно звучащему дыханию.
– Молодец, русский! Давай, русский!
