Елена Блонди - Инга
Зашумела вода. Открылась дверь. Он снова заинтересованно стал перебирать наброски, ожидая, когда заберется на свое место. И вставая, положил альбом. Подходя, мягко взял руку, устраивая, как нужно. Вдохнул запах соли от жестковатых волос. Встал на колени, заглядывая снизу в опущенное лицо, потому что она вдруг задрожала, так что плечи дернулись под его руками. Почувствовала. Его прикосновения изменились. И она…
— Инга, — еле слышно сказал, трогая пальцами, проводя, обхватывая и притягивая, снова пробегая пальцами, там, где никто до него, и свирепо пьянея от этого, — Иннн-га…
Она обмякала, стоя на коленях и подаваясь к его груди и лицу, а руки все так же держала на постели, упираясь пальцами в складки.
— Инн-га…
Альбом за его спиной лежал молча, показывая потолку наброски смуглой фигуры на белом бескрайнем пространстве. Петр повел плечами, ощущая, как они смотрят в потолок, и тот смотрит на них.
Забирая с ее скул пряди волос, притянул к себе и поцеловал в губы, которые, дрожа, раскрывались под его губами, поцеловал долго и сильно, будто хотел перелиться в нее сам или позволить ей перетечь в себя.
И мягко отводя ее лицо, оторвался, разглядывая зажмуренные глаза. Какой темный мед. Какой… Потом он научит ее — смотреть. Не закрывать глаз, никогда, чтоб было острее. Когда первое останется позади. И нужно будет еще что-то, сделать острее память об этом, темном, вынимающем нутро.
— Все, — шепнул ей, поднимаясь, — все, прости. Не смог удержаться.
Она так и не открывала глаз, послушно ставя плечи, как надо, послушно следуя уверенной руке, поворачивающей голову. Изогнула спину, чуть склонила лицо, темные волосы гривкой свесились на голое плечо.
За плотно занавешенным окном бледнели в предрассветном сумраке звезды. С моря наползал туман, еле заметной дымкой, устраивался в кустах и среди камней, маленький, как ватки под наряженной крошечной елкой. От воды, за деревьями, медленно шла Вива, слушая мокрого Саныча.
Инга открыла глаза, и Петр мысленно поморщился тому, какой счастливый свет излился из темных зрачков. Он рисовал ее лицо. Сейчас, пока свет электрический, яркий, его хорошо видно, а днем, в контровом зеленоватом освещении останутся лишь темные тени и блеск, намеки на линии. Которые нужно наметить сейчас.
— Ты сиди, я буду работать, хорошо, Инга, девочка?
Она еле заметно кивнула, глядя на него полными счастья глазами. Петр снова поморщился. Они точно сговорились, его альбом и этот цыпленок. Как удобно — дядя художник, посадил голенькую и не нужно бояться, поцеловал как надо, сладко, вкусно и снова убежал — вершить бессмертный шедевр. Но сговор как раз и мешает идти дальше.
— Ты слышала. Вадя говорил про Наталью мою. Мы учились вместе. Она первая красавица была на курсе. Да что там на курсе. На нее до сих пор мужики смотреть не могут спокойно, на улице в тумбы врезаются, когда мимо идет. Выбрала — меня. Вернее, я решил — будет моя женщина. Спать не мог, глаза закрою и вижу — ноги длинные, гладкие, как, ну как говорят про цвет — лилейный. Такая у нее кожа. И очень большие глаза. Я из-за глаз дышать в ее сторону боялся, все казалось — сейчас лицо рассыплется и улетит, а за ним остальное — тонкая шея, плечи хрупкие такие, и видны светлые косточки ключиц. Та знаешь да, ключицы? Мужики просто разум теряют, когда оно такое вот, кажется, сомни в руке и убьешь только движением. Пальцев.
Посматривая на темнеющее лицо, говорил, а рука работала, схватывая и закрепляя прикушенную губу, горестно сведенные брови, и это вот, снова появилось в плечиках, такое, убитое, и стало еще сильнее, выразительнее.
— Любил. Да что там. Я и сейчас. Эй, ты чего? Не вздумай плакать, мне нужно твое лицо. Инга, не смей реветь.
Не двигаясь, она сказала хрипло:
— Мне пора. Уже.
— Еще чего. Я только начал.
— Я…
— Помолчи. Ты можешь нормально помолчать сейчас?
Шагнул в сторону и вдруг пнул подвернувшийся стул, тот отлетел к стене, упал, задирая тонкие ножки.
Петр снова вернулся на место, продолжая набрасывать летящими линиями трагически искаженное лицо. Вот, отлично. Потом все поправится. И будет хо-ро-шо…
Недалеко за окном прошла Вива, улыбаясь своим шальным мыслям, и колыхая вокруг стройных щиколоток прозрачную, расписанную цветущими ветками, кисею. Не зная, что за бессонным окошком, затянутым зеленой шторой, сидит ее внучка, ее Инга, девочка. Мучаясь увиденными картинками своего Петра и его прекрасной Натальи.
Он рисовал, уже молча, торопясь успеть схватить. А Инга, свешивая волосы, с мольбой глядела на него полными слез глазами. Руки занемели, кажется, сейчас сломятся в локтях, и она упадет, головой в пол, загремев коленками о край кровати. Болели плечи и спина, но еще больше болело сердце. А за окном, она это чувствовала ноющей спиной, неумолимо высвечивался рассвет. Следом придет утро. Полное солнца, звуков. И людей. Она бы выдержала это, если бы не стоящая перед глазами прекрасная Наталья, лилейная женщина. Вот она подошла к Петру, обнимая тонкой рукой за плечи, глянула на рисунок. И рассмеялась, прижимаясь.
Петр опустил руку, услышав тихий всхлип. Бросил на стол карандаш и заходил по комнате, ероша темные вьющиеся волосы.
— Черт. Да что за черт-черт, ты не можешь просто посидеть, без своих соплей?
— Утро. Мне, правда, пора уже.
Она заплакала, уже не скрываясь, пальцами вытирала слезы, спохватываясь, снова укладывала руку, как надо, и на простыне под ладонью темнело еле заметное влажное пятно. Петр остановился рядом, глядя сверху на темную макушку и опущенные плечи. И правда, хватит. А то бабка не пустит ее днем, а нужно еще поймать правильный свет. Поработать красками.
Он снова сел на корточки, смеясь, поднял за подбородок упрямое горестное лицо. И качнувшись к ней, упиваясь своей властью, опять привлек к себе мягко подавшееся навстречу обнаженное тело.
— Ну. Перестань. Вот такие мы, с нами ужасно тяжело, маленькая. Прости. Иди сюда. Иди. Сейчас…
Сел рядом, с кружащейся от недозволенности игры головой. Сгибая ногу, придвинулся, чтоб обнять всю ее, подхватывая ладонью тяжелую грудь, чувствуя сгибом локтя, как колотится за ребрами сердце. Целовал лицо, собирая губами слезы, трогал языком жесткие густые ресницы, одновременно трогая пальцами грудь, прихватывая твердый сосок и весь извертываясь внутри от желания повалить ее, распахивая жестким бедром ноги, между которых вот оно, совсем рядом. И его пальцы уже побывали там, а она, не успевая за его прикосновениями, кажется и не заметила. Уложить, сделать так, чтоб заметила, дрожа от того, что сейчас произойдет.
«Я сделаю это. Закончу с набросками и сделаю, в самый последний момент, когда у нее не будет сил. И уеду».
Подхватывая ее, усадил ровно, с трудом отрывая руку от ее талии. Встал, резко проведя рукой по своему лицу.
— Все. Черт, да ты что со мной делаешь? Пацанка, ты кто?
Она молчала, закрывая грудь накрест сложенными руками. Петр отошел к столу, стал собирать листы, складывая их стопкой.
— Одевайся, цыпленок.
Вышел первый, рассеянно и внимательно оглядывая уже светлеющий сумрак. Махнул и она, маяча в полуоткрытой двери, сбежала по трем ступеням, быстро прошла в заросли кустарника, где вилась еле заметная тропка вверх на склон.
Шли молча, на одном из поворотов, подавая ей руку, Петр сказал вполголоса:
— Ну, чего дрожишь? Да просто войди в калитку, скажи, плохо спала, пошла прогуляться. Ах, да, ты ж не скажешь, это неправда получается.
Хмыкнул, удивляясь. Как мальчишка Сережа Горчичников, который когда-то в десять лет не спал, пробуя, а как это — жить и ни разу не соврать.
Но в роще на склоне стояла сонная тишина. И за невысоким забором маленького дома тоже было тихо и никого. Петр сплел руки, подтолкнул девочку вверх, и она, цепляясь за его шею, взлетела, коленкой на подоконник, упала на руки и, переползая, скрылась внутри. Колыхнулась кружевная занавеска. Петр, улыбаясь в усы, ждал. Через минуту занавеска откинулась. Серьезное лицо склонилось над подоконником.
— Выспись, — сказал он шепотом, — выспись и приходи, ну к двенадцати, через рощу. С задней стороны номера. Дверь будет открыта. Поняла?
Инга молча кивнула.
— И еще…
Он поманил ее, поднимаясь на носках. Обхватил за шею послушно склоненную голову. Поцеловал в губы.
В номере еще раз пересмотрел наброски, радуясь. Кажется, все получается. И это просто отлично, что он так свирепо ее хочет. И не берет. Тогда каждый, кто увидит, почувствует это желание. Будто сладкий и темный туман, ползущий из сумрачной комнаты на холсте. Для каждого.
15
Измучил бы…
В последний день Инга не раз вспоминала это слово Петра и как именно он его произнес. У себя в комнате, повалившись на постель, она заснула, тяжело и без сновидений, и вышла, когда Вива уже давно позавтракала и сидела на веранде с книгой, время от времени с беспокойством прислушиваясь — не зазвучат ли в доме шаги.
