Аласдер Грей - Бедные-несчастные

— Побудь пока тут, Парень. Я пойду на вокзал, откуда идут поезда на Кале, и куплю билеты. Через три дня мы будем в Глазго.

— Это невозможно-мое доброе имя безвозвратно погибнет. Мы ведь не муж и жена.

— Тогда, милый Данкан, вернемся в Глазго раздельно.

— Злодейка! Чертовка! Я ли не доказал, что люблю тебя и без тебя не могу? Расставание разобьет мое сердце, — и так далее, и тому подобное.

— Ты же говорил, что хочешь побыть у каких-то знакомых в Париже. Помочь тебе это устроить?

— У каких еще знакомых?

— У мидинеток и зеленой малютки-феи.

— Ха-ха, от собственного пороха взлетел.

Когда Парень не желает растолковывать свои странные речения, он прибегает к помощи других, не менее странных. В это время официант, готовивший кафе к открытию, спросил, нужно ли нам что-нибудь, и Парень сказал:

— Ун абсент.

Официант ушел и вернулся с рюмочкой, наполненной, как мне показалось, водой, и бокалом с водой же. Парень добавил несколько капель из бокала в рюмку и поднял ее на свет. Жидкость в ней стала мутновато-зеленой.

— Здравствуй, зеленая малютка-фея! — воскликнул он и опрокинул рюмку одним махом. Затем крикнул официанту «Ун ompl», положил руки на стол и уткнул-« ся в них лицом. Тут из ближайшей двери под вывеской „Hotel de Notre-Dame“ вышел хорошо одетый человек.

— Посиди минутку, Данкан, — сказала я и заглянула внутрь.

Вестибюль был такой узкий, что стоявший посередине массивный стол красного дерева едва не делил его пополам. Входящим и выходящим приходилось протискиваться у стен. За столом сидела женщина, похожая на королеву Викторию, только моложе и дружелюбнее, опрятная, живая, маленькая толстушка в черном шелковом вдовьем платье.

— Вы говорите по-английски, мадам? — спросила я.

— Это мой родной язык, милочка, — ответила она с лондонским выговором, — и чем могу служить?

Я объяснила, что снаружи меня ждет один бедняга, которому совершенно необходим отдых, что у нас мало денег и почти нет багажа, поэтому нам нужен самый маленький и дешевый номер. Она сказала, что я попала как раз куда надо — комнатка будет стоить только двадцать франков за первый час, плата вперед, и двадцать за каждый дополнительный час или долю часа, их мы уплатим, когда будем уходить. Номер только освободился и будет готов минут через десять-пят-надцать — а где же мой друг поджидает?Я сказала, глотает зеленых фей в соседнем кафе. Она спросила, не сбежит ли. Я, смеясь, ответила:

— Нет, а как бы хорошо!

Она тоже засмеялась и предложила скоротать время за чашкой кофе. Она сказала:

— Судя по вашему выговору, вы из Манчестера, а я уж сколько лет не беседовала по душам с простой и разумной английской женщиной.

Я вышла сказать Парню о знакомстве. Он посмотрел на меня туманным взором и проглотил еще одну зеленую фею. Я вернулась обратно.

Она сообщила мне, что когда-то звалась Миллисент Мун из Севен-дайелс <Севен-дайелс — один из сомнительных районов Лондона.> и мечтала заняться гостиничным делом, но лондонские правила не дают новичкам развернуться, поэтому она уехала в Париж:, где их, наоборот, поощряют. В отеле «Notre-Dame» она вначале работала на самой низкой должности, но вскоре стала настолько незаменимой, что хозяин на ней женился, так что она стала мадам Крон-кебиль, но я могу называть ее Мичли. Она сама сделалась хозяйкой после франко-прусской войны, когда коммунары повесили Кронкебиля на фонаре из-за его международных симпатий. Она оплакала его кончину, но взялась за дело с ловкостью и сноровкой, которые понимающие люди очень ценят. Вообще с французами куда легче иметь дело, чем с англичанами. Англичане прикидываются честными и практичными, но. на самом-то деле они все с вывертами. Только французы знают толк в главном — правда ведь?Я ответила:

— Не могу сказать, Милли. Главное — это что? —Деньги и любовь. Что же еще?

— Жестокость.

Она засмеялась и сказала, что это очень по-английски, но люди, которые любят жестокость, должны за нее платить, и это доказывает, что любовь и деньги все равно на первом месте. Я спросила, что она имеет в виду. Она уставилась на меня и спросила, что я имею в виду. Я ответила, что боюсь рассказывать. Тут ее ласковость и веселость исчезли, и, понизив голос, она спросила, не причинил ли мне мужчина какого вреда.

— Нет, что вы, Милли, — мне-то за всю жизнь никто вреда не причинял. Я говорю о гораздо худшем.

Я вся дрожала и уже готова была заплакать, но она взяла меня за руки. Это придало мне сил, и я рассказала ей о том, что случилось в Александрии. Теперь я и тебе, Бог, могу об этом рассказать, но это настолько важно, что я проведу вначале еще одну разделяющую черту.

Мистер Астли и доктор Хукер привели меня в отель где мы сидели среди хорошо одетых людей как мы сами за одним из столиков на веранде ели пили болтали а толпа полуголых людей детей большей частью смотрела на нас через пустое пространство где прохаживались двое мужчин с бичами я думала это игра такая веселая потому что многие в толпе развлекали тех кто на веранде кланяясь умоляя извиваясь всем телом смешно кривляясь пока кто-нибудь на веранде не бросал монетку или горстку монет в пыль тогда один или двое из кучи кидались падали хватали царапали землю вопили а люди за столиками смеялись или хмурились или отворачивались и тогда люди с бичами что стояли скрестив руки и прикидывались будто не видят вдруг просыпались и обрушивали на толпу удары рассекали ее что тоже вызывало смех а мистер А стли сказал потомки творцов сфинкса а доктор Хукер сказал этим и вправду сочувствуешь и показал на худенькую девочку слепую на один глаз с большеголовым младенцем слепым на оба она одной рукой держала его у груди другую тянула вперед сжимала разжимала поводила ею туда сюда бессознательно как в трансе и я стояла в трансе потом двинулась к ней наверно мужчины кричали и последовали за мной я пересекла промежуток вошла в толпу нищих стала вынимать из сумки кошелек чтобы положить ей в руку но тут его кто-то схватил денег всегда недостаточно может это моя дочь была я встала на колени обняла ее и младенца подняла их пошла вслепую спотыкаясь назад среди увечных слепых детей стариков с гнойными язвами вопящих царапающихся давящих друг друга ради монет из разорванного кошелька я влезла на веранду служитель отеля сказал этим сюда нельзя я сказала я их беру с собой а мистер Астли сказал миссис Парринг ни портовая охранами капитан не позволят вам взять их на корабль а младенец хныкал и был весь мокрый но девочка вцепилась в меня другой рукой я уверена она поняла что нашла мать но нас растащили ИЗ ЭТОГО ДОБРА НЕ ВЫЙДЕТ взревел доктор Хукер меня в жизни так не оскорбляли не обижали как мог он сказать такое мне доброй как все люди до мозга костей ЭТО У МЕНЯ ДОБРА НЕ ВЫЙДЕТ? заорала я не веря своим ушам но мистер Астли отчетливо сказал никак не выйдет и я попыталась закричать как ты закричал однажды Бог я хотела чтобы все вокруг в обморок попадали но Гарри Астли прижал к моему рту ладонь О радость о наслаждение вонзить в нее зубы.

Вкус крови меня отрезвил. Я к тому же была удивлена тем, что мистер Астли не скорчился и не застонал. Он только чуть нахмурился, но две секунды спустя весь побелел и потерял бы сознание, если бы доктор Хукер и я не отвели его в помещение и не усадили на диван в глубине вестибюля. Доктор Хукер велел принести горячую воду, йод и чистые бинты, но хотя у него диплом медика, именно я обмыла, перевязала рану и наложила жгут. Я также сказала Астли, что виновата перед ним. Вялым голосом он ответил, что чистая, нежданная телесная рана, при всей ее болезненности, — блошиный укус для выпускника Итона.

Пока мы ехали в экипаже обратно на пароход, я сидела молча и прямо, глядя только вперед, и слушала, что они говорили. Доктор Хукер сказал, что теперь мне должно быть понятно, какая великая задача стоит перед англосаксонской расой и почему Отец наш небесный сотворил загробную жизнь, вознаграждающую человека за земные невзгоды. Но в то же время, сказал он, не следует преувеличивать тяжесть того, что мы видели. Отверстые язвы и тому подобное служат для тех, кто выставляет их напоказ, источником дохода, и нищие, как правило, живут лучше, чем честные труженики. Девочка и младенец притерпелись к своему состоянию, их нельзя назвать несчастными в нашем понимании — в Египте они, безусловно, живут и лучше, и свободнее, чем жили бы в цивилизованной стране. Он сказал, что восхищен тем, как быстро я оправилась от потрясения, вызванного страшным зрелищем, но не жалеет, что подверг меня этому потрясению, — отныне я буду мыслить как взрослая женщина, а не как ребенок. Мистер Астли сказал, что моя жалость была бы естественна и хороша, будь она направлена на несчастных из моей же среды, но, проявляясь беспорядочно, она лишь продлит страдания тех, кому лучше умереть. Передо мной только что предстала действующая модель едва ли не всякого цивилизованного государства. На веранде сидели правители и хозяева — богатство и образование, полученные ими от родителей, вознесли их выше всех прочих. Толпа нищих представляла завистливое и немощное большинство, удерживаемое на своем месте бичами тех, кто находится посередине, — они представляют полицию и бюрократию, сохраняющие общество неизменным. Пока они говорили, я сидела, стиснув зубы и кулаки, и еле удерживалась, чтобы не искусать и не расцарапать этих умных мужчин, которые отвергают заботу о беспомощных больных малолетних, используют религию и политику, чтобы самим спокойно оставаться выше этой боли, оправдывают с помощью религии и политики тех, кто сеет бедствия огнем и мечом, и как я могу все это прекратить?Я не знала, что мне делать.