Туве Янссон - Город солнца
Как жаль, что уже успело завечереть, а он устал. Им следовало бы встретиться утром. Чрезвычайно взволнованный, Тим Теллертон объяснил Джо:
— Мир не уничтожен! Он еще существует! Возможно, жить в нем стало труднее, тем не менее он существует…
Джо снова прервал его:
— А что осталось у вас? Неужто так приятно быть знаменитым?!
Он увидел, что Теллертон побледнел от гнева, и испугался; Джо хотелось теперь лишь уйти, убраться, умчаться прочь, словно сатана, оставляя все прежнее позади. Тим Теллертон сказал:
— Раздобудь мне такси!
— Простите меня! — воскликнул Джо. — Простите меня, я был глуп, я наговорил нынче столько глупостей… Это всего лишь из-за того, что мне не пишут… я все время жду, а они все равно не пишут, времени же осталось так мало!
Он бросился к мотоциклу и помчался по направлению к городу.
Мотоцикл Джо проследовал за такси обратно к набережной, где, держа открытой дверцу машины, ждал его Теллертон.
Тим Теллертон спросил:
— Кто тебе не пишет?
— Всего лишь одно письмо, оно должно прийти в бар Палмера. Теллертон повторил:
— Кто тебе не пишет?
— Дети Иисуса! — воскликнул Джо. — Иисус может вернуться теперь в любую минуту, они обещали, что мы будем вместе, когда он явится!
Тим Теллертон сел в машину, и Джо закрыл дверцу. Они вернулись в «Приют дружбы», и всю дорогу Джо ехал прямо впереди такси. Он эскортировал своего друга с почетом, каким удостаивают в государстве человека, указующего жизненный путь, по которому уже тот сам двигаться перестал.
Вытянувшись в кровати, Джо сказал:
— Он чудо! Он так ужасно напрягается только ради меня!
Линда ответила:
— Он любит тебя. Ты должен прислушиваться к нему, попытаться его понять. Иногда старый человек произносит очень уж мудреные, но мудрые слова.
Свет погасили. Вскоре он почувствовал: она спит. Он слышал, как прибой в Майами все ближе и ближе подходит к берегу.
На этой самой неделе окрестили пятьсот человек. Пройдя тогда по песку в воду, он, покрытый морской пеной и пронизанный звуками музыки, перешел вброд мелководье. Сотня гитар играла на горе.
— Я назвал имя Твое, я свершил это в конце концов, Иисус, — шептал все снова и снова Джо.
Но имя было всего лишь именем, мягким, словно шепот, и совсем чужим.
Священный огонь не мог загореться в душе Джо, пока он оставался один. С ним заговорили тогда на улице в Майами.
Но что именно они говорили, он не помнил… всего лишь сплошной поток слов, теплых и убедительных. И он вспоминал их абсолютную надежность. Они знали, они никогда не сомневались. Он следовал вместе с ними вниз по длинным лестницам во мрак, который, казалось, вот-вот расколется от звуков музыки…
Линда проснулась и спросила:
— У тебя дурные сны? Он ответил:
— Нет. Я не сплю.
— Чудо это или родник посреди пустыни, чтобы дозволить слепому видеть? Или сделать все золотисто-желтые яблоки в мире синими? Почему небо так скупо на чудеса, ни даже на самое малое из них, ни даже на почтовую открытку?!
Он спросил Линду, сколько времени занимает обыкновенное чудо. Линда ответила, что иногда оно происходит за краткий миг, но может также занять и долгое время, возможно, почти целую жизнь.
— Жизнь! — воскликнул Джо. — Поцелуй меня, жизнь!
И повернулся лицом к стене.
В тот же вечер Теллертон отправился в бар Пал-мера и занял лишь стоячее место, там было многолюдно — официанты и бармены из ресторанов, постояльцы гостиниц, персонал, обслуживающий автоколонки… Несколько писем были засунуты в ящик с сигаретами рядом с кассой, возможно, одно из них — адресовано Джо.
— Одну порция виски, — заказал он. — Сегодня вечером у вас оживленно.
— Да, все зашевелились, — ответил бармен.
— Не так уж много молодежи в этом городе!
— Да, не очень.
— А детей Иисуса вы не видели?
— Ха, ха! — воскликнул бармен. — Здесь только такие, что читали катехизис, когда были вовсе малыми детьми.
И он продолжал свою работу уже в другом конце бара.
— Вы здесь новичок… — сказал ему сосед слева.
Лицо его было большим, загорелым, а глаза — усталыми.
— Дети Иисуса! Их в этом городе нет. Здесь ничего нет!
— Что вы знаете о них? Как они живут?
— Живут и живут, живут, как могут. Они верят во что-то и продолжают жить. А можно разве по-другому… Сейчас я пьян, но говорю вам, что существует огромная разница, и это — в вере во что-то. Огромная разница! Уж поверьте. А есть у вас хотя бы один-единственный человек, в которого вы верите, кто-то, на кого полностью полагаетесь… я имею в виду каждую секунду?
— Успокойся, — произнес мимоходом бармен. — Этот господин с севера. Спокойно!
— Извините, — торжественно сказал сосед Теллертона, — я умоляю об огромном прощении. Дико извиняюсь!.. Есть ли у вас хотя бы один-единственный человек, кто-то, на кого вы полностью полагаетесь?
— Нет, — вежливо ответил Теллертон.
— Херберт! — обратился к соседу Теллертона бармен. — Держи себя в руках. Еще виски? — спросил он.
— Нет, спасибо! — ответил Теллертон, не любивший спиртное.
Херберт пристально смотрел на него. Затем перевел взгляд на зеркало в баре и потянулся, а некоторое время спустя сказал:
— Просыпаешься утром…
— Да, — подсказал Теллертон.
— Все — точь-в-точь одинаково. Зови меня Херберт! Знаешь, почему так омерзительно просыпаться утром? Подожди немного, я тебе объясню. Потому как не веришь даже ни в какое дело во всем мире, ни в одно, ни в какое другое. Согласен? Стало быть, совершенно искренне, из самой глубины души ты веришь в этот мир, веришь в целом? Нет, не веришь! И ты дьявольски расстраиваешься оттого, что не просыпаешься в ожидании…
— Херберт! — сказал бармен. — Ты мешаешь нашему клиенту!
— Он хочет, чтоб ему мешали, — ответил Херберт. — Он любит это.
Теллертон заплатил и вернулся в пансионат. «Проснуться в ожидании, в предвкушении…» Череда слов мгновенно вызвала в памяти одну-единственную картину: самая ранняя юность, самое раннее утро… Теллертон лег в кровать и в преддверии сна, когда все упрощается и становится честным и благородным, подумал, что Джо не нуждается ни в чем ином, кроме того, чтоб его оставили в покое и как можно дольше смогли уберечь от разочарования. Внезапно Баунти-Джо стал для него столь же далеким, как история для детей, столь же абсурдным и столь же правомочным.
19
Ребекка Рубинстайн набросала первый черновик в ответ на очередное ежемесячное послание Абраши:
«Дорогой Абраша! Порой меня развлекала мысль о том, чтобы дать тебе забавное описание тех старцев, что подстерегают свой конечный исход на залитой солнцем веранде в самом приятном зале ожидания, который только можно себе представить. Вместе с тем я сказала себе, что ты вполне можешь наблюдать такую же демонстрацию человеческого аффекта, а также ошибочные представления обо всем и полное отсутствие планов в своем собственном окружении…
Ты все равно никогда не встретишься с нашими пенсионерами. Да и вообще, слово, написанное на бумаге, редко когда могло завоевать твой интерес.
Но порой я оказываюсь в плену тех иррациональных представлений, которые в почтенном возрасте придают совершенно новую окраску привычным картинам и образам. То нагромождение картин и образов стародавних времен, которое я вижу вокруг себя, обладает весьма сильным электрическим зарядом. И очень серьезной формой! Я рассматриваю их, я прислушиваюсь к ним, я заполняю собой одно из кресел-качалок на веранде и предположительно произвожу впечатление огромной полуспящей морской львицы. Но я не сплю! Я — скрещение воли и осознания окружающего, дайте мне только сигнал, и я пойду на вдвое больший эффект, я перейду на удвоенную мощность и смогу изменить все, если только захочу. Я способна на все что угодно, только если буду знать, что нужна».
Миссис Рубинстайн давным-давно поняла, что письмо ее не годно к употреблению, но, во всяком случае, продолжила его. Возможно, начало письма еще пригодится.
«Только теперь я знаю, какие совершила ошибки и что оставила несделанным. Но не думай, что я раскаиваюсь или сожалею об этом. Моя уверенность в себе не уничтожена, а лишь расширена моей вновь возникшей настороженностью и чуткостью. Ныне смогла бы я…»
— Милая Ребекка, — обратилась к ней Ханна Хиггинс, — уж не сидишь ли ты случайно на моем вязанье?
— Нет, не сижу, — ответила миссис Рубинстайн.
Она рассерженно перечитала написанное и вычеркнула «Но порой я оказываюсь в плену…» Затем закурила сигарету и продолжала писать: «Рисунки детей всегда получать приятно. Обогащенные красками произведения Ширли висят над…» Нет! Не так! «… получать приятно»… «Думаю, вы Пасху отпраздновали наилучшим образом. Здесь снова в чести развлечения христиан, например, экскурсии в Силвер-Спринг. Это место, по-видимому, сохранило ту же самую красоту, что окружала индейцев до того, как их искоренили, если еще не испорчено ресторанами, „Змеиной фермой“ и восковой фигурой „Жизнь Иисуса“.
