Тони Хендра - Отец Джо
Если вдруг в какой-то момент община решит, что мне необходимо поступить в университет, у меня будет отсрочка в три года, как раз для принятия вечных обетов — так я понимал Устав святого Бенедикта.
В последний год английский у нас вел строгий до ужаса мистер Эстер. Насчет меня мистер Эстер высказывался в том плане, что я, мол, его лучший ученик, однако на уроках гонял по материалу нещадно, а мои контрольные сплошь пестрели красным. «Это для твоей же пользы», — приговаривал мистер Эстер; когда он говорил, усы над тонкими серыми губами топорщились.
Некоторые из моих одноклассников осмеливались отпускать шуточки насчет его фамилии — одно время она была весьма популярной в качестве женского имени, — но только за глаза. Мистер Эстер всегда ходил в безупречных, застегнутых до последней пуговицы костюмах и был поборником жесткой дисциплины. Когда он распространялся о своих литературных пристрастиях или неприязнях, он говорил хотя и эмоционально, но все с той же холодностью, каждое его высказывание было проникнуто меланхолией, как будто лишь чувство долга заставляло его идти по этой опасной дорожке, выбранной когда-то на перекрестках жизненных путей.
И вдруг ни с того ни с сего мистер Эстер советует мне не терять времени и сдавать вступительные в Оксфорд и Кембридж. Я заартачился — мне совсем не хотелось делать это только для того, чтобы «попрактиковаться». Но назвать истинную причину своего нежелания поступать в университет я не мог. Однако мистер Эстер действовал на меня устрашающе, и я поддался, решив про себя, что все равно шансы мои равны нулю.
Однажды погожим ноябрьским днем мы с отцом на нашей недавно приобретенной развалюхе отправились в Кембридж. В Кембридже отец чувствовал себя не в своей тарелке — в его глазах университет представлял собой не только частные колледжи и привилегированную аристократию, но и оплот той самой верхушки арбитров от культуры, с чьим крайним снобизмом ему приходилось сталкиваться всю жизнь.
Мне же, как ни странно, старая часть Кембриджа показалась знакомой, я оказался в дружественной обстановке — большинство старых колледжей занимали бывшие монастырские постройки либо изначально проектировались в монастырском духе. Меня разместили в колледже Куинз, в комнате, похожей на келью — правда, правда! — и находившейся над закрытым двориком; я сидел под сводчатым потолком в своем пальто с капюшоном, шептал молитвы и чувствовал себя как дома.
По большинству экзаменационных вопросов предполагалось написать эссе. Темы оказались пространными — можно было писать про что угодно. За два дня я накропал несколько сотен слов по каждой теме; я испытывал полную отстраненность от окружавших меня толп потеющих и трясущихся от страха гениев со всех уголков Британии. Каждый из них жутко переживал за экзаменационные оценки, которые могли стать пропуском в блистательное будущее. Я же плевал на эти оценки с высокой колокольни.
Мистер Эстер советовал мне не ударяться в излишнюю религиозность — это лишь восстановит экзаменаторов против меня. Но я в любом случае не стремился попасть в Кембридж, так что отбросил всякую осторожность. Одну тему я связал с дантовым «Адом», разразившись страстным монологом насчет того, почему современные светские интерпретаторы «Божественной комедии» — например, Бенедетто Кроче, отбросивший в сторону дантовы «средневековые» верования в угоду его поэзии, — представляют основную идею произведения в совершенно неправильном ключе. Я доказывал, что «Ад» совершенно ясно и недвусмысленно проникнут средневековым пафосом, смысл которого в следующем: герои в вопросах морали пошли на компромисс с «реальным миром», за что и были наказаны. Абсолютную веру Данте в грех и ад, его видение невыразимых страданий попавших туда неотделимы от страстности, заключенной в его поэзии, или сострадания, которое он выказывает по отношению к проклятым. Получилось двадцать раскаленных добела страниц, исписанных моим обычным почерком.
Вернувшись домой, я продолжил готовиться к главному событию года — экзаменам по выбранным предметам. Университетские экзамены остались в прошлом; мистер Эстер, добившись своего, угомонился; начались рождественские каникулы. Я наконец вздохнул с облегчением и устроился на почту — там как раз нужна была помощь с завалами поздравительных открыток.
Наш дом находился в стороне от моего обычного маршрута, так что письма я не увидел. Но однажды вечером, уже после Рождества, когда брел по нашей темной, слякотной дороге, увидел отца — его освещенный силуэт выделялся на фоне открытой двери заднего входа. Мама потом сказала, что так он ждал меня целую вечность, все стоял на пронизывающем холоде, чтобы первым сообщить новость.
Письмо пришло в маленьком, квадратной формы конверте; внутри оказался кремово-белый листок тонкого пергамента с рельефной надписью черным готическим шрифтом: колледж Сент-Джонз, Кембридж. В письме, текст которого был напечатан на очень старой машинке, с едва различимыми пляшущими буквами, говорилось о том, что мне полагается стипендия в размере девяноста фунтов ежегодно. Не бог весть что, особенно если сравнивать с полной стипендией, однако уже что-то.
Отец впервые крепко обнял меня. Вообще-то он, принадлежавший к старшему поколению, боялся спонтанного проявления чувств и сторонился физического контакта; даже когда я был маленьким, отец не обнимал меня. Мне непривычно было ощущать себя тесно прижатым к его раздобревшему телу, вдыхать порядком выветрившийся за день запах лосьона после бритья, но разве мог я не ответить? Отец дрожал от радости, он был вне себя от счастья, даже дар речи потерял. Я обнял его, и, кажется, он вдруг заметил — то, что происходит между нами, происходит впервые. Он отодвинул меня на расстояние вытянутых рук:
— Энтони, вот это да! Настоящий подарок к Рождеству!
Для отца письмо вобрало в себя столько всего: его собственный выбор стать художником, а не заняться «чем-нибудь полезным», его убежденность в правильности социализма, его востребованность в профессии, которая уже уходила, поскольку все памятники к тому времени установили, а нанесенные войной раны зализали. Он радовался искренне, взахлеб, как родитель радуется успеху своего ребенка. Ничего такого отец не сказал, но каждая клеточка его тела кричала об этом. Возможно, то мгновение было одним из самых счастливых в его жизни.
Ну, а в моей — одним из самых несчастных.
Что мне оставалось? Ведь я никак не мог принять стипендию. Однако сообщить об этом отцу не решался. Я бы разбил ему сердце. И все же в мысли о том, чтобы сказать отцу ложь во спасение или вообще ничего не сказать — тоже своего рода обман во спасение — ничего нового не было. Новым было то, что по прошествии нескольких дней меня вдруг осенило — а ведь рассказывать о новости отцу Джо тоже не больно-то умно. Или все-таки рассказать? Может, он только посоветует мне все тщательно взвесить и все? Может, согласится с моими доводами о том, что на следующее лето, когда я вступлю в общину, мне исполнится восемнадцать, и тогда у меня будет законное право распоряжаться собой по собственному усмотрению?
А если… нет? Я уж успел привыкнуть к тому, что ответы отца Джо полностью переворачивали мои представления о сути вопроса. Существовала большая степень вероятности того, что мой духовный отец тоже не идеален, особенно если узнает, какова цена вопроса для родного отца Я не мог рисковать. После трех долгих лет, после сомнений в себе и одиночества, после всех этих черных ночей, когда я так стремился попасть в Квэр и погрузиться в атмосферу общинного спокойствия… Нет, я не мог рисковать! Даже если риск совсем невелик.
Когда после каникул я пришел в школу, расстановка сил полностью изменилась. Теперь я стал старшим учеником, меня избрали школьным библиотекарем, капитаном сборной по плаванию и ветераном команды по легкой атлетике, не говоря уж о многочисленных почестях рангом ниже, к примеру, участии в школьных спектаклях. По статистическим данным школы я также оказался одним из наиболее успевающих учеников года. И уникальным в том плане, что среди других «ботаников» ни у кого не было столько спортивных достижений, а среди других «спортсменов» никто не добился таких успехов в учебе.
Предыдущий старший ученик получил приглашение из университета и должен был уехать еще до Рождества. Школа на несколько недель оставалась без старшего ученика. Меня отметили как кандидата на должность. Но я сказал, что мне это не интересно; я и в самом деле считал, что в одной только мысли сделаться «школьной держимордой» уже много мирской суеты.
Мистер Эстер думал иначе. Теперь я был его звездным учеником, его чемпионом, а он решил стать моим академическим тренером, обмахивая меня в перерыве между очередным раундом схоластического поединка. Мистер Эстер долго уламывал директора Марша, чтобы тот назначил старшим учеником меня.
